Долгое падение - Дениз Майна

– Я не переправлялся на пароме «Ренфрю». Теперь я могу это доказать.

Уотт имеет в виду, что паромщик плохо справился с показаниями на суде, но выражается неясно и видит, как шея Мануэля дергается. Питер думает, что всплыло еще что-нибудь. Что-то, дискредитирующее всю историю о том, что Уотт убил свою семью.

– Вы уже появлялись здесь, перед судом, мистер Уотт, и утверждали, что я описал вам определенные предметы мебели в вашем доме?

– Вы знали каждую дощечку нашей мебели. Это было жутко.

Мануэль ухмыляется в ладонь.

– Когда вы в последний раз давали показания, вы заявили под присягой, будто я сказал вам, что в вашем доме не было сейфа. Однако если я убил вашу жену и в самом деле был в вашем доме, возможно ли, чтобы я детально рассмотрел мебель и обстановку, но упустил из виду, что на кухне есть сейф?

Уотт пожимает плечами. Это не было вопросом.

Мануэль считает себя умным.

– Разве этот факт не доказывает, что я никогда не был в вашем доме, мистер Уотт?

– Нет, не доказывает.

Уотт прав.

– То, что вы не заметили сейфа, не означает, что вас не было в чужом доме.

Судя по виду Мануэля, такой ответ застает его врасплох. Он не очень разбирается в искусстве ведения юридического допроса двух противостоящих друг другу противников. Он достаточно часто наблюдал такое и знает, что это похоже на драку без криков и ударов, но все безгранично сложнее. Дело тут не просто в наборе очков.

Мануэль допускает ошибки. Его это злит, и голос его изменяется.

– Мистер Уотт, вы убили вашу семью, не так ли?

– Нет. – Уильям спокоен. – Я этого не делал. Я не убивал свою семью.

– Значит, – говорит Мануэль со скверными нотками в голосе, – вы попросили кого-то другого убить вашу семью?

Диков и Дэнди разом подаются вперед, а Уотт думает о фотографии миссис Мануэль в газетах. Он не удивлен, что Питер так поступает со своей матерью, но ему за нее грустно.

– Нет, – голос Уотта колеблется, – не просил.

– Вы заплатили кому-нибудь, чтобы он убил за вас вашу семью?

Уотт глядит на Питера, пытаясь что-то прочесть по его лицу.

– Нет, – тяжело говорит он. – Не просил.

– Таково ваше заявление?

Уотт медленно кивает:

– Таково мое заявление.

Мануэль смотрит ему в глаза и делает глубокий вдох. Уотт думает, что он собирается закричать. Он собирается предать свою мать. Он собирается сделать так, чтобы ее изнасиловали и убили.

Уотт готовится к худшему.

– Это все, мистер Уотт. Вы можете покинуть трибуну.

Мануэль и Уотт смотрят друг на друга. Он не делает этого. Он не будет этого делать.

То была их последняя встреча. На мгновение они снова оказываются в машине рядом с домом Мануэля в Биркеншоу и хихикают в темноте зимнего утра. Уотт чувствует тепло чашки чая холодными кончиками пальцев. Мануэль чувствует, как съеденное подступает к горлу, как будто его сейчас стошнит. Уотт видит, как Бриджит Мануэль мимолетно поднимается из тени гостиной Мануэля и снова падает, проглоченная темнотой.

Диков и Маккей сидят, откинувшись на спинки стульев.

Мануэль спас жизнь своей матери.

Питеру и Уильяму грустно, что это должен был быть он. С самого начала все должно было закончиться здесь.

Это – финал. Питер Мануэль собирается давать показания в свою пользу. Он встает, расстегивает пиджак и почти взбегает на свидетельскую трибуну. Поворачивается лицом к суду. Люди на балконе, юристы, газетчики не спускают с него глаз. В отличие от большинства свидетелей, он не отводит взгляд, а сам пристально смотрит на них. Он возбужден. Он долго ждал этого момента.

Теперь они должны узнать, каков он на самом деле.

Джон Уэйн Гейси[62] хотел написать свою историю. Тед Банди[63] хотел быть писателем и представлял себя в суде. Карл Панцрам[64] написал свою автобиографию и представлял себя в суде. Панцрам проплыл по миру, насилуя и убивая мужчин и мальчиков, проплыл с полной командой по Конго из Лобито-бэй и вернулся один, но насытившийся. Когда Панцраму не нравились показания свидетелей в суде, он пристально смотрел на них и проводил пальцем по горлу. Питер Мануэль написал роман. Всю его жизнь люди отмечали, как сильно ему нравится рассказывать истории. Даже давно, в Борстале, видели, как ему нравится рассказывать истории.

Ну, начали! У него никогда не будет бо́льшей аудитории, и такой проницательной. Здесь сидят настоящие писатели: журналисты, газетчики, романисты. Здесь Комптон Маккензи[65]. Он читал Ломброзо[66]. Он отмечает, что в Мануэле, вероятно, есть примесь испанской или сицилийской крови. Такие люди увидят то, что не могут видеть журналисты. Они увидят Другого Возможного Питера.

Мануэль сперва говорит так быстро, что лорд Кэмерон просит его сжалиться над стенографистом. Питер любезно улыбается, глядя сверху вниз на человека, который записывает каждое его слово для протокола, и начинает говорить медленнее.

Он говорит шесть часов, почти не заглядывая в записи.

О каждом отдельном убийстве Мануэль рассказывает историю. Рассказывая, он вспоминает свидетельские показания, слово за словом, инсценирует маленькие эпизоды, пересказывает диалоги. Иногда, чтобы начать новую главу, он читает детали отдельного обвинения, прежде чем перейти к открытому против него делу.

В пользу защиты – его уверенное изложение, тот факт, что он обвиняется в ужасающих преступлениях, но просто стоит здесь – ноги, волосы, пиджак – и говорит и ведет себя как нормальный человек. Ведь не мог же он совершить те ужасные поступки, верно? Но, с другой стороны, кто мог? Ну, кто-то же это сделал…

Против него почти все, что говорит Мануэль, как он ведет себя и что он подразумевает. Десять минут шестичасового монолога – и все в зале суда понимают, что Мануэль совершил катастрофическую ошибку: он не должен был говорить. Питер не понимает, что чувствуют другие люди. Он никогда этого не понимал. Он мог лишь догадываться. Он умеет читать выражения лиц и видеть знаки, которые говорят ему, испуган кто-либо или смеется. Но никакой взаимности в этом нет. Он не чувствует даже слабого эха того, что чувствует его слушатель.