Винтики эпохи. Невыдуманные истории - Антонина Шнайдер-Стремякова

В 1947 из трудармии вернулись Эвальд и Вальдемар, и жить Берте с Эммой стало легче и веселее. По-прежнему тяжело жилось Иде с детьми.

В совхозах, в сравнении с колхозами, труд оплачивали деньгами. Чтобы заработать на одежду и выглядеть в школе не хуже других, Гелик нанимался в летние каникулы в соседние совхозы. Одноклассницы вздыхали по красавцу и неизменному отличнику школы, но он замечал лишь пышноголовую смуглую Тамару – дочь учительницы немецкого языка.

Июнь 1949-го. Последний экзамен за 7 класс. Торжественное собрание. Выдача свидетельств о неполном среднем образовании…

Чувствуя себя взрослыми, 14-15-летние подростки, среди которых было много переростков (после войны они были почти в каждом классе), отправились после торжества в «парк» – небольшой берёзовый лесок. Гуляя в темноте, группа пела и мечтала о будущем. В окружении девчонок – слева Тамара, справа «страдавшая» по нему Ася – Гелик был счастлив от ощущения молодости и многообещающих горизонтов. Держаться за руки было не принято, и, соблюдая приличия, он к девушкам не прикасался. Но… Тамара споткнулась, Гелик поддержал её и неожиданно с криком: «Не трогай, фашист!» на него коршуном налетел переросток Андрей, рослый и крепкий сын секретаря райкома Партии. Он с силой ударил Гелика, что, отлетел, ударился о ствол берёзы и более ничего не помнил.

Дети депортированных немцев, чеченцев, поляков, калмыков восприняли слово «фашист», как оскорбительную пощёчину. Не сговариваясь, униженное большинство с криками: «Осёл! Ублюдок! Мудак! Какой тебе на хрен Гелик фашист?» – что были далеко не самыми крепкими, начало мутузить обидчика и двух его Санчо-Панса. Такие «войны» в те годы случались нередко – о социальном положении и последствиях униженные не думали.

От удара Андрея и удара головой о берёзу потерявший сознание Гелик лежал в темноте у ствола, не слыша ни глухих ударов, ни крепких ругательств. Рядом на корточках сидела Тамара и тянула его за руки: «Геля, вставай! Ге-еля!» Безвольные руки мёртвым грузом падали на землю, не реагируя на просьбу. Она испугалась и закричала что было силы:

– Ге-еликумер!

Отчаянный крик разрезал барахтавшуюся ночь, и все застыли.

– У-умер?.. Как это «умер»? Где!? – подскочила Ася.

– У берёзы. Он мёртв.

– Подумаешь… Одним фашистом меньше… Пошли отсюда! – крикнул Андрей, рванув Тамару за руку.

– Не сме-ей!.. – вырвалась она. – Ко мне прикасаться! И близко никогда не подходи! Го-овнюк!

Кто-то поднял Гелика.

– Где он живёт?

– На краю села.

– На руках не донесём.

Ася стянула с плеч шаль и расстелила её на земле.

– Она крепкая и большая. Опусти его, Вань. Осторожно. Хлопцы, кто сильный? Каждый берётся за свой угол и – понесли.

Ватага двинулась за «носилками».

– Гелик, ты жив? – Тамара притронулась к волосам, почувствовала что-то тёплое, влажное и запричитала: Ой, мамоньки, кровь!..

– А ну, пацаны, опустите его на траву! – снова приказала Ася. – У кого есть спички?

Спичек ни у кого не оказалось, но на лице и шее Гелика все заметили чёрные в темноте кровоподтёки – видимо, от удара о берёзу он разбил не только голову. Сдёрнув с плеч косынку и спросив, у кого есть носовые платки, Тамара начала нащупывать раны. Кто-то расстегнул белую рубашку: «Возьми» – и в темноте рубашка из белой вскоре превратилась в чёрно-белую.

Пока достраивался саманный домик, Ами и Ида с детьми жили в летней кухне родителей, что успели выстроить Вальдемар с Эвальдом. Ожидая Гелика с выпускного вечера, Ида стояла во дворе землянки родителей и вглядывалась в темноту. Издалека донеслись голоса, и она медленно двинулась им навстречу.

– Тётенька, домик Германнов далеко? – спросили её.

От предчувствия беды сердце пронзила острая боль и, казалось, отхлынула кровь. Внутри в ней всё вдруг задвигалось и превратилось в сплошной ком. Ида почувствовала сердце, печень, лёгкое, что, точно увеличившись в размере, рвались наружу. Она остановилась и за кого-то ухватилась.

– Вам плохо? – спросил мальчик.

– Вы кого несёте?

– Гелика Германна, одноклассника.

– Я его мама.

Комок внутри расслаблялся… И по мере того, как сердце, печень, лёгкое занимали свои прежние места, она обретала силу. Молча пройдя через тёмные сени, открыла дверь, достала пятилинейную лампу, зажгла.

– Вот сюда, – указала она на топчан.

Взрослые просыпались. Глядя на толпу подростков и бледного, забрызганного кровью внука, Эвальд застыл, свесив ноги в подштанниках, Эмма схватилась за сердце, Берта зажала рот.

Ида приложилась к груди сына, прислушалась – дышит, и начала чётко, но тихо раздавать указания.

– Папа, принеси воды из колодца. Мама, зажги примус. Берта, сбегай к соседям, может, у них найдётся иод. Дети, нам нужен врач. Пока обмою, врач должен быть здесь.

– Побежали, – выбежала Ася, и за нею устремились все, кроме Тамары.

– Я останусь… – решительно заявила она.

Ида металась по комнате в поисках марганцовки и перевязочного материала, приговаривая «За что?! Господи, за что?..» Красная от слёз, Тамара полушёпотом объясняла:

– Завязалась драка, его оттолкнули, он стукнулся головой о берёзу.

– Ведь говорила: не ходи! Говорила! Не послушался.

Тряпочкой, смоченной в марганцевой воде, она сантиметр за сантиметром отмывала кровь. Аккуратно перебирая кудри, дошла до головы, нашла рану, состригла на ней волосы, помазала место иодом. Гелик застонал, открыл глаза, полушёпотом спросил: «Где я?» – и снова отключился.

– Сынок, это я, – склонилась над ним Ида, повернула его набок, согнула колени, и Гелика стошнило на простынь.

– Ничего, ничего, сынок, теперь будет легче.

Тамара выносила воду— помогала, чем могла. Эмма присела к внуку на топчан, Эвальд растерянно стоял рядом. В избушке воцарилась тишина, что вскоре нарушилась голосами с улицы. В сопровождении подростков вошёл по-домашнему одетый доктор. Приказав не шуметь, он осмотрел больного и остался доволен проделанной Идой работой.

– У мальчика сильное сотрясение. Ранку продолжайте промывать марганцовкой. Его вылечит молодой организм и полный покой не менее, чем на две недели.

И Ида решила оставить Голду на две недели с «бабушкой Эммой», а самой перебраться с Геликом в недостроенный домик. Она не разрешала ему читать, и он практически почти всё время спал. Опухшие веки и лицо обретали прежние формы, гематомы бледнели.

Происшествие вызвало резонанс. Школа бурлила, но!., осуждать сына Первого секретаря Партии никто не смел. Учителей постарше «приглашали» в райком Партии, помоложе – в райком Комсомола. Выходили они оттуда с красными глазами. Несмотря на то, что репрессии не имели уже прежней силы, чувство страха всё ещё незримо витало в воздухе – учителя боялись…