Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк

— Нет, не понравлюсь, — вмешиваюсь я, — я вовсе не хороший парень. Где этот долбаный телефон? Хочу позвонить в полицию и сообщить, что у нас тут в номере дешёвая чувиха хочет обчистить нас — стрясти по 20 баксов с каждого только за то, чтоб спустить в её вонючую дырку. Хочу, чтоб эту сучку вышвырнули вон…

После этого что бы ни говорил Сейлор, уже не имеет значения. Он предлагает ей 30 долларов за сеанс. Потом 40. Потом 50. Девчонка всё-таки решает смотать удочки. Я снимаю второй ботинок и бросаю ей вслед, но опять мимо — он бухает в стену.

Потом я валюсь на пол и ржу.

Сейлор топает ногами и ругается.

— Чёрт побери! Смотри, что ты наделал. Я весь вечер покупал выпивку этой бляди. Я убалтывал её, чтобы она пришла сюда. Она и слышать не хотела о четырёх клиентах, болван! Она не занимается групповухой. Где моя бутылка… мне надо выпить!

Я продолжаю истерично хохотать, катаюсь по полу, пока не начинаю задыхаться; болят бока. Затем мы снова пропускаем по пиву, смеёмся и плетёмся спать.

На следующее утро мы приходим в себя и идём осматривать достопримечательности, но к вечеру снова напиваемся. Так продолжается ещё два дня, пока не приходит время отправляться на пункт сбора.

Армейский пункт сбора переделан из склада, находится в грязном промышленном районе Окленда и вплотную заставлен койками. Два дня мы ждём здесь приказа на отправку. На последние 12 часов нас переводят в «отстойник». Здесь для нас тоже расставили койки, но уставших нет. Мы слишком возбуждены отправкой во Вьетнам. Нервничаем. И расслабиться не удаётся.

Мы разбиваемся на группки и разговариваем. Ждать тяжело. Мы на пределе, сидим на койках, никто не ложится. Ночью в «отстойнике» темно. Повсюду тела и вещмешки. Кто-то встаёт и тихонько ступает по полу, словно пытается проскользнуть между страхами, боясь потревожить то, что ждёт впереди.

На другой день мы собираемся на асфальтированной парковочной площадке возле отстойника для шмона. Каждый вещмешок осматривается на предмет контрабанды, например, ножей и другого оружия, запрещённого на борту самолёта.

19 ноября мы поднимаемся на борт реактивного лайнера «Бранифф-707» на авиабазе Трэвис, что в 40 милях восточнее Окленда, и летим на войну.

Мы с Сейлором садимся вместе и смотрим, как Сан-Франциско и материк исчезают из вида, любуемся синими водами Тихого океана.

Мы летим пять часов, потом снижаемся. Первая остановка на Гавайях — для дозаправки. Выходим из самолёта в аэропорту Гонолулу. Я отправляю родителям открытку, потом мы с Сейлором пьём пиво в баре аэропорта, чтобы мирно спать во время следующего перелёта этого долгого путешествия в ночь.

Пищу подают в положеное время: вкусно, но съесть я могу немного.

Мы снова заправляемся на Гуаме, маленьком тропическом островке в южной части Тихого океана. Здесь страшно жарко, но есть гарнизонный магазинчик. А в нём можно купить крепкие напитки. По дешёвке, потому что на Гуаме на алкоголь нет пошлин. Всего лишь $1,15 за бутылку джина «Джилби» или скотча «Каттисарк». Я вытряхиваю в мусорный ящик содержимое своего мешка и кладу туда полдюжины бутылок. После взлёта я и Сейлор время от времени ходим в туалет и таскаем с собой мой вещмешок. К моменту приземления в Маниле мы уже счастливы и больше не переживаем о войне. Страхи исчезли.

Вот как нужно путешествовать.

На Филиппинах ещё жарче. Разлетается слух, что мы застрянем на Филиппинах на несколько дней из-за свирепого тайфуна, движущегося между Филиппинами и Вьетнамом. Ждём больше часа. Из самолёта не выпускают. Наконец, пилот решается потягаться с тайфуном, заводит двигатели, и через несколько минут на полной скорости мы несёмся над Южно-Китайским морем.

Мы с Сейлором ещё несколько раз посещаем туалет с вещмешком — промочить горло — и каждый раз, шатаясь, возвращаемся на свои места, счастливые, как пара поющих устриц.

Но полёт тяжёлый, и где-то на полпути между Манилой и Вьетнамом мы входим в зону особенно сильной турбулентности: тайфун трясёт самолёт, как фанерку, и в самолёте трясутся все…

Все, кроме меня и Сейлора.

Мы наслаждаемся этим воздушным аттракционом. Он отвлекает нас от войны. Мы хихикаем. Смешно лететь через тайфун. Нужно всего лишь иметь правильный настрой мозгов.

Когда лётчик объявляет, что приземление в Сайгоне состоится в течение часа, мы с Сейлором напрягаемся. Калифорния осталась позади — в 26 часах полёта и тысячах и тысячах миль расстояния.

До войны же всего несколько минут.

«Вы выставляете линию из костяшек домино; сбиваете первую — и то, что случается с последней, как раз и означает, что вся линия быстренько завалилась».

— Дуайт Д. Эйзенхауэр, американский генерал,

Обращение от 07 апреля 1954 г. по поводу ситуации в Юго-Восточной Азии после поражения французов силами Вьет Миня

Среди официальных военных документов, которые проходили через наш отдел, были отчёты о потерях. Они шли под секретным грифом, и после того, как капитан Бреннан просматривал их и делал какие-то пометки, сжигались в мусорном баке неподалёку от нашего барака.

Армия ввела и крайне осложнила бумажную работу на все случаи жизни, и отчёты о погибших не исключение.

Отчёты печатались на стандартных бланках: один для убитых в бою, второй для раненых в бою и третий для потерь, возникших из-за невражеских действий (для тех, кто был убит или ранен, например, огнём союзной или своей собственной артиллерии).

В каждом формуляре имелись графы для внесения имени жертвы, возраста, звания, серийного номера, для номера подразделения, даты операции, описания поражений и условий их нанесения.

Отчёты о погибших были длинны. Армии требовалось большое количество информации об убитых: вероисповедание, имена и адреса ближайших родственников — получателей 10 000 долларов по страховому полису военнослужащего, и тому подобное.

Конечно, отчёты писались холодным клиническим языком, который военные предпочитают простому английскому. Поэтому для солдата, получившего пулю в живот из автомата АК-47, в отчёте делалась следующая запись: «пулевое ранение в брюшную полость».

Осколочные ранения на языке этих «патологоанатомов» назывались «множественными осколочными повреждениями», а потеря рук и ног — «травматической ампутацией». Таким образом, если солдату миной отрывало ногу к чёртовой матери, то в отчёте писали «травматическая ампутация левой ступни и сложный перелом левой большой берцовой кости со значительными потерями ткани». Вот такими эвфемизмами пользовались в армии для описания смерти, боли и страданий.

Я тоже просматривал эти отчёты: искал среди убитых знакомые имена из нашей учебной роты. Наткнувшись на такое имя, я сообщал об этом Саттлеру и другим парням, кто мог помнить убитого.