Дети декабря - Платон Беседин

– Ой, я совсем забыла! – Фоном вновь оказался детский плач. Смятин признал среднюю дочку. – А попозже нельзя?

– Ты издеваешься?

– Такие вещи, вообще-то, решаются заранее…

Жена забубнила о непредусмотрительности Смятина. Он сдержал ещё один мощный приступ гнева. Главное и наиболее частое чувство в семейной жизни.

– Так, смотрю…

Смятин ждал, смолил дешёвую сигарету.

– Пишут, что пустили поезд.

– Поезд?

– Да. – Молчание, съедающее деньги на телефоне. – А нет. Это старая новость.

– Может, мне перезвонить, когда ты всё посмотришь?

– Нет, жди.

Ещё одна дымная пауза.

– По ходу, только из Одессы автобусом.

– Ясно. Как и говорили.

– Если говорили, чего мне звонил? – К плачу добавился грохот.

– Дай телефон одесского автовокзала.

– Сейчас пришлю эсэмэской.

– Спасибо.

Смятин думал, что придётся вновь звонить – напоминать, но на этот раз жена прислала телефон сразу. Смятин набрал. Автобусы и правда ходили. Надо было ехать в Одессу, а уже оттуда – в Крым. Смятин вернулся на железнодорожный вокзал. Взял билет в плацкарт. Чтобы было открытое пространство и как можно больше людей рядом.

Поезд отправлялся ближе к вечеру. Взяв билет, Смятин не знал, чем занять ожидание. Выйдя на улицу, заметил торговый центр. Место подходящее – там было тепло и многолюдно. То, что он не любил по жизни, теперь стало ценно. В торговом центре Смятин, взяв кофе, изучил вывески. Наткнулся на кинотеатр. Идея пойти в кино показалась удачной. Он взял билет на российскую комедию. Из тех, что выглядели пародией на американские фильмы конца девяностых.

– В зале много пустых мест?

– Нет, почти все билеты проданы.

Кассирша не обманула. Зал был почти полон. Рядом длинноногая школьница ела попкорн. Смятин постарался ощутить его и её запахи. Но запахов, как и в киевской квартире, по-прежнему не было. Фильм оказался совершенно дрянным. Даже для современных российских комедий. Ближе к концу Смятин уснул.

В духоте забытья он видел себя мёртвого, окоченевшего возле памятника Луиджи и Мокрине. Видел, как пронырливая чёрная такса нашла его труп. На её лай пришла высокая женщина в голубой лыжной куртке. Заметила труп, вскрикнула. Немолодое лицо её искривилось, пошло мелкой дрожью. Приехали «скорая» и милиция. Бледный санитар и красномордый милиционер равнодушно осмотрели труп. Рядом валялась пачка сигарет. Труп подняли и перенесли в «скорую». Захлопнули дверцы.

На этом месте Смятина разбудила длинноногая школьница. Сеанс окончился. На экране шли эпизоды, не вошедшие в фильм. Смятин тупо смотрел на них, пытаясь забыть сон. Но синюшное, с бледно-сиреневыми губами лицо мертвеца не выходило из головы. Его собственное лицо.

С воспоминанием о нём Смятин загрузился в одесский поезд. Смотрел на здание киевского вокзала, на суетящихся людей. Старик в ватнике запнулся, упал. К нему не подходили. Пачкаясь в грязи, он пытался встать, опираясь на узловатую палку. Это удалось ему не сразу. Рядом с вагоном курила полная женщина в розовой шапочке. Выкинув сигарету, она сморщилась, полезла пухлыми пальцами в рот. Поковырялась, достала зуб. Смотрела на него удивлённо. А потом, перекосившись, швырнула под колёса поезда.

Смятин отвернулся. Лёг на полку. В купе никого не было. Но перед самым отправлением зашла семейная пара. Дёрганый мужчина достал книжку о Богдане Хмельницком. Поезд тронулся. Смятин вышел покурить в тамбур. Показалось крайне важным – смотреть и дымить, покидая Киев. Чёртова квартира осталась в прошлом. Смятин решил продать её. Вместе с мебелью. Ночью, в баре, Смятин представлял момент отъезда из Киева как победу – решающую, важную. Но сейчас, стоя в тамбуре, пуская дым, он оставался равнодушен. Смятин лишь начинал бегство. А может, начинать уже было нечего.

Смятин вышел из тамбура растерянным. Дёрганый мужчина по-прежнему читал книгу. Смятин лёг, отвернулся к стенке. Попытался уснуть. Мёртвое лицо стояло перед глазами. Бледно-сиреневые губы повторяли: «The love you take is equal to the love you make»[44]. Смятин пытался вспомнить, где слышал эту строчку. Не вспомнил. Опять выполз в тамбур. За окном белели поля, тяжёлыми хлопьями валил щедрый снег.

– Здесь нельзя курить!

Из открывшейся двери выглянула проводница. Лицо у неё было весёлое и приветливое, в забавных веснушках. Несмотря на суровое предупреждение, она улыбалась. Смятин физически ощутил волны добра, исходившие от неё. Это чувство, сильное и чистое, расслабляло.

Смятин захотел рассказать проводнице всё. Пожаловаться, выговориться, утешиться. Он сделал шаг. Проводница замахала рукой, разгоняя табачное облако.

– Простите, – очнулся Смятин, – я докурю. И больше не буду. Как в школе.

– Ладно, ученик, – рассмеялась она.

Смятину казалось, что, когда он садился в вагон, проводница была другая. Желание выговориться хоть и ослабло, но не отпускало.

– Снега-то сколько!

– А в Одессе снегопад, вы знаете? – Она не переставала улыбаться.

– Нет, не знал. – Смятин открыл дверь, выкинул окурок между вагонов. – Мне ехать в Крым, а поезда отменили. И автобусов из Киева нет.

– На Новый год, к семье?

– Да, к семье. – Смятин ощутил тепло внутри.

– А из Одессы что-то ходит?

– Во всяком случае, так говорят. А по-другому только через Россию ехать. Крюк делать.

– Со временем, думаю, всё наладится, – улыбка проводницы стала сочувствующей, – но, конечно, вдвойне обидно, что устроили такое перед праздниками.

– Это точно.

– Ладно, я пойду.

– Хорошо, – Смятин кивнул. Потом дёрнулся вслед: – Стойте!

Но проводница уже исчезла. Смятин выглянул в коридор. Он был пуст, только кое-где ноги свисали с верхних полок. Сунулся в купе проводников. Там чистила пилочкой ногти толстая баба в форме. Вот её Смятин помнил, когда садился в вагон.

– Чего? – баба оторвалась от ногтей.

– А где ваша напарница?

– В Мелитополе. У неё мать умерла. Так что я одна. Надо чего?

Смятин запнулся. Вспомнил улыбчивую проводницу. Возможно, она зашла из другого вагона.

– Надо чего? – недовольно повторила проводница.

– Чая. С лимоном.

– Место какое?

– Двадцать один.

– Сейчас принесу.

Смятин вернулся на полку. Соседи уже спали. Раскрытая книга лежала на столике. Смятин дождался сладкого чая. Выпил его, съел дольку лимона вместе с коркой и, завернувшись в шерстяное одеяло, уснул. Поезд раскачивало. Пустой стакан позвякивал в жестяном подстаканнике.