Motorhead. На автопилоте - Лемми Килмистер

Были и другие проблемы, ставшие болезненно очевидными, пока мы готовились записывать March ör Die. Самой большой проблемой был Фил Тейлор – когда он вернулся в группу в 1987 году, поначалу все шло хорошо, но постепенно испортилось. Мы долго пытались убедить сами себя, что Фил в порядке, но он был не в порядке. В 84-м он ушел, потому что боготворил Thin Lizzy и думал, что играть с Роббо будет для него в музыкальном смысле полезнее всего. Он начал свысока смотреть на то, что делали Motörhead. И конечно, когда он вернулся, Motörhead были, в общем, такими же, как когда он уходил – разве что лучше. И вот, когда он вернулся, его игре чего-то не хватало. Eat the Rich сыграна так себе – в том, что касается барабанов. Барабаны на Rock ‘n’ Roll, особенно по сравнению с Orgasmatron, звучат слабо. Он начинал играть песню в одном темпе, а заканчивал в другом. Это было тяжело, потому что на сцене мы не знали, чего ждать. А обсудить с ним ничего было нельзя, потому что он выходил из себя. Однажды Фил Кэмпбелл сказал ему: «Ты сегодня играл как мудак», а тот взорвался, словно гребаная атомная бомба – хотя, конечно, когда Фил Тейлор взрывается как атомная бомба, навредить он может только самому себе. Вне сцены он тоже становился все менее адекватным. Однажды он пытался вылезти из отеля Park Sunset через зеркало в ванной, приняв его за окно. Он позвонил мне в номер и сказал: «Пора идти на саундчек, а я не могу выйти у себя из номера!» – а на часах при этом пять утра! Он позвонил очень вовремя – я как раз собирался забраться на одну женщину. Как легко себе представить, я был очень зол. Но я сказал своей девице: «Подожди меня и не забудь, на чем мы остановились», и спустился на его этаж. Дверь действительно заклинило, а пока мы оба пытались открыть ее силой – я снаружи, он изнутри, – у меня за спиной появились ребята из полиции Лос-Анджелеса, вооруженные огромными пушками. На мне были только трусы и кимоно, но коп поставил меня лицом к стенке и обыскал как полагается – с инструкцией не поспоришь! Потом он начал задавать мне вопросы типа:

– Этот человек в номере опасен?

– О да, да, – ответил я. – Он представляет страшную опасность, прежде всего – для самого себя. На вашем месте я бы не беспокоился.

Затем коп поинтересовался:

– У него есть какое-нибудь оружие?

– В его руках все может быть оружием – мебель, стены. Все что угодно.

Копы тоже не смогли открыть дверь, так что они влезли к Филу в номер через окно и выломали замок долотом. А Фил сидит там весь в порезах и синяках, потому что он пытался выбраться через зеркало в ванной. И как он только не заметил, что с той стороны навстречу ему лезет кто-то чрезвычайно на него похожий? Мог бы и посторониться, да?

Подобная херня происходила очень часто. Может быть, мы бы и закрыли глаза на такие инциденты, но то, что он уже не мог держать ритм, было чересчур. Под конец он стал совсем плох – на записи 1916 ему пришлось играть Goin’ to Brazil под метроном! Потом мы договорились, что они с Вюрзелем и Филом Кэмпбеллом соберутся в Лондоне, чтобы отрепетировать материал для March ör Die (я в это время был в Лос-Анджелесе и, напрягая все силы, дописывал недостающие тексты песен), и это была полная катастрофа. Они играли полчаса, после чего Фил Кэмпбелл смотрит на Фила Тейлора и говорит:

– Ты не знаешь ни одной гребаной песни, да?

– Не знаю, – подтвердил тот.

– Как так получилось? Мы с Вюрзелем разучивали их дома – почему ты их не знаешь?

– У меня на Рождество Walkman[67] сломался.

Классное оправдание, да? А ведь праздники давно прошли, уже несколько недель назад! Ситуация была хреновая, а к марту, когда мы играли на концерте памяти Рэнди Роудса в Irvine Meadows, все стало еще хуже. Тогда мы уже знали, что придется его уволить; мы начали записывать новый альбом, и ничего не получалось. Но, хотя уволить его было необходимо, я всегда буду жалеть о том, как я это сделал: я уволил его по телефону, и это было неправильно. Мне не следовало так поступать, но я просто был не готов наблюдать еще один его припадок. За последние два года мы три раза предупреждали его, что ему нужно собраться, и Фил уже давно играл в группе и должен был понимать, что косячит. Но его это, похоже, не волновало, и в конце концов ему пришлось уйти. Почти во всех песнях на March ör Die на барабанах играет Томми Олдридж[68], только на Ain’t No Nice Guy играет Фил, а на Hellraiser – наш новый барабанщик Микки Ди.

С Микки я был знаком уже много лет. Во времена Брайана Робертсона Motörhead ездили в тур с Mercyful Fate, а Микки (он швед) был их барабанщиком. Собственно, однажды я уже звал его в группу – тогда к нам присоединился Пит Гилл, – но он как раз начинал играть с Dokken и был занят. На этот раз я поймал его в баре Rainbow – он тогда жил в Лос-Анджелесе, – и он был свободен. Так что мы пригласили его на репетицию и поиграли вместе. Первая песня, которую сделал с нами Микки, была Hellraiser, и он сразу сыграл прекрасно. Было сразу ясно, что такой состав сработает. Мы записали с ним два трека – Hellraiser и Hell on Earth (это одна из невозможно прекрасных «потерянных» песен Motörhead), а затем сразу отправились в тур с Оззи. Для Микки это было что-то вроде испытания огнем, он чуть не обосрался от страха, но играл великолепно. Было смешно: остальные члены группы сомневались насчет него. У Микки огромная копна светлых волос, он красавец и знает об этом. Так что в его адрес было отпущено много колкостей и острот про «глэм-роковых сопляков». Но Микки потребовался всего один концерт, чтобы заткнуть им рот. Вот так – после этого все шутки прекратились. Все говорили: «Господи Боже», а я смеялся и отвечал: «Да? А не вы ли, ребята, еще час назад шутили про сопляков и глэм-рок?» Должен сказать, что Микки лучший барабанщик, с которым мне когда-либо приходилось играть (с другой стороны, хочу добавить, что Фил Тейлор в свое время тоже был великолепен).

Кроме того, что Микки прекрасный барабанщик и обладатель роскошной блондинистой шевелюры, он еще и яркая личность, просто чудо что такое. Самомнение у него еще больше моего, а это кое-что да значит! Но он способен посмотреть на себя с юмором, поэтому все в порядке: если бы он не был способен смотреть на себя с юмором, он был бы попросту невыносим. Он такой искрометный персонаж, что я хохочу до колик. Он всегда знает, что делает: например, стебется над стайкой девушек, а потом ловит мой взгляд, и мы просто ржем. Но иногда у него появляется ложное чувство безопасности. Однажды во Франции мы каким-то образом оказались в борделе на кораблике – там было много таких плавучих борделей. Мы с Микки, Филом Кэмпбеллом и несколькими роуди пошли туда, потому что больше пойти было, в общем, некуда – мы думали, это стрип-клуб, но оказалось, что это публичный дом: во Франции это одно и то же. Там подавали только шампанское, и я ничего не пил, но остальные пили. И в конце нашего визита нам принесли счет на какую-то астрономическую сумму – типа 200 000 этих гребаных франков! Микки натурально метал громы и молнии, он орал: «Я, блядь, не буду им платить!» – с сильным шведским акцентом, который проявляется у него, когда он выходит из себя. Они сразу позвали копов, а французские копы ненавидят англичан еще больше, чем своих соотечественников. Появляется полицейский спецназ CRS, чуваки вооружены до зубов, а Микки орет на них: «Почему вы здесь? Это же гребаный бардак! Вы, блядь, участвуете в этой подставе! Сраные лягушатники!» – и так далее. Один из копов держит его на мушке, а Микки рвет рубашку на груди и вопит: «Давай! Пристрели меня!» А мы его уговариваем: «Остановись, приятель, он тебя правда пристрелит. Он хочет тебя пристрелить». В конце концов нам удалось вытащить его наружу. Он вломил ногой по полицейской машине, а копы стоят прямо у него за спиной, но ему все это в конце концов сошло с рук – наверное, они не захотели связываться с таким психом. И шампанское, наверное, было не очень хорошее – обычно после четырех стаканов Микки уже не стоит на ногах.