Судьба империи. Русский взгляд на европейскую цивилизацию - Тимофей Сергейцев

Инфраструктура – это не запасы. Это то, что долгосрочно используется, что задействовано, включено в деятельность. Инфраструктура, таким образом, – критерий объема деятельности, как в большую, так и в меньшую сторону. Инфраструктура сама есть гарантия воспроизводства некоторого объема деятельности. В этом содержание накопления. Дома, в которых не живут, цеха, в которых не работают, дороги, по которым не ездят, поля, на которых не сеют, не жнут, – не инфраструктура. Их вообще нет (за исключением того, что можно отнести к запасу, резерву, то есть к задействованному в будущем, но запас – всегда приложение, производная, а не самостоятельная хозяйственная сущность). Это лишь разрушающиеся отходы прошлой деятельности, вычитающиеся из ресурса территории, уменьшающие ее, от них еще придется освобождаться, очищать территорию.

Чтобы накопление в финансовой форме стало возможным (а это и пенсии, и долгосрочная банковская стабильность), финансовая система страны должна быть подчинена задаче накопления ее богатства и, значит, развития ее территории, собственной инфраструктуры, воспроизводства собственной деятельности. Сделать это в рамках мировой финансовой монополии, работающей на откачку реальных ресурсов, природных и человеческих, на снижение объема деятельности подчиненной страны – а без этого ничего не откачаешь, – не получится. Поэтому придется делать свои деньги – национальные, как у Швейцарии, или региональные (вместе с другими пострадавшими). Нужно признать, что никакого рубля пока не существует, потому что его никто не создавал. А приняться за такую работу вряд ли возможно, не разобравшись с проблемой денег как управленческого инструмента, с опытом XX века. Тут следует признать, что США продвинулись в понимании современных денег дальше нас сегодняшних, потому и сумели навязать свою финансовую систему всему миру, чем воспользовались как всякий монополист – злоупотребили своим влиянием в особо крупном размере.

Итак, наша ситуация определяется тем, что мы четверть века назад (в 1989 году все предпосылки были сформированы) добровольно пошли на беспрецедентное сокращение объема собственной деятельности под лозунгами ее неэффективности, ненужности, убыточности. Ликвидировали значительную часть собственного хозяйства, ввели на своей территории английский принцип мировой свободы торговли, допустили внешнее финансовое управление, пошли на многократное обесценивание основных фондов, на декапитализацию и на разрушение собственной инфраструктуры. Все это было сделано под обещания, что, став элементом глобальной экономики, заняв «свое место» в «международном разделении труда», мы получим свою долю научно-технологического пирога, доступ к «экономическому чуду», когда из смены формы само собой рождается новое содержание, примерно так же, как жизнь самозарождалась в куче грязного белья до открытия микроорганизмов. То есть перед нами стоит «традиционная» после русского XX века проблема восстановления хозяйства. Последний удар по нашим системам жизнеобеспечения в прошлом столетии был нанесен собственными руками, как, впрочем, и в Гражданскую войну. Политэкономия и идеология этого последнего удара теперь уже достаточно ясна, но эта ясность не заменит сама по себе отсутствующих у нас сотен тысяч необходимых собственных производств, объема деятельности и инфраструктуры, их придется создавать.

При этом мировая экономическая система, руководимая США, не только не выделила (и не собиралась) нам самой возможности экономического развития в «глобальных рамках» – не предоставила доступа ни к технологиям, ни к стратегическим инвестициям, ни к рынкам (неудивительно – именно за это всегда и велись войны после начала промышленной революции), но сама вошла в глобальный кризис, который будет разрешаться за счет всего остального мира в пользу США. США будут стремиться аннулировать свой сверхдолг за счет кредиторов и зафиксировать свою долгосрочную прибыль от эксплуатации мира. Эта прибыль не от их национального капитала, и вообще не от капитала, а от контроля мирового денежного номинального обращения. Звучащие при этом в наш адрес предложения «выходить из глобального кризиса в глобальных же рамках вместе со всем миром» звучат как побуждение к самоубийству. Нам придется выходить из глобальной системы как раз из-за ее кризиса и из-за роли в нем США. Тут и повод, и причина совпадают. А выходя из кризиса, уже импортированного на нашу собственную территорию, нам нужно будет осуществлять совершенно иную деятельность, нежели та, которой занимается глобальная экономика. Не будет глобального выхода из кризиса. Из него придется выходить, прежде всего, страновым, а также и региональным – в составе региональных экономических союзов – образом. Для нас это регионы (и союзы) БРИКС и АТР. И союзы с отдельными странами Европы – если они освободятся от США. Но сделать это без собственного экономического и хозяйственного суверенитета не получится в принципе. Чтобы вступать в союзы, необходима собственная субъектность. А для экономического суверенитета обязательны свои деньги.

Нам придется добиваться финансовой автономии, требовать регионализации торговли, проводить защиту от картелей и торговой агрессии, инвестировать, а не потреблять. Нам придется разнообразить производства необходимых товаров хотя бы ради национальной безопасности, если уж не ради повышения качества и снижения цены (последнее – очевидная цель в области продовольствия и лекарств), то есть восстановить до известных пределов хозяйственную автаркию. И чтобы сделать все это, нам нужны будут не только и не столько предприниматели (хотя они – один из катализаторов экономического развития), сколько управленцы (настоящие, а не те, кто ими притворяется, получая сверхприбыли на бюджете и от приватизации), инженеры и квалифицированные рабочие.

Речь идет вовсе не об отказе от частной собственности или рыночных отношений. И то, и другое – всего лишь управленческие средства. Речь идет о восстановлении исторически сообразных целей экономической и хозяйственной деятельности.

В чем главный механизм глобального кризиса? Нам нужно дать ответ на этот вопрос, хотя у нас нет никакой экономической науки, одна только экономическая идеология. Ключ к ответу лежит в различении экономики и хозяйства.

Экономика (например по А. Зиновьеву) есть монетизация общественных отношений. То есть передача последних под управление денежного оборота. В то время как хозяйство – это сущностная деятельность, необходимая для освобождения воспроизводства человека от природных, биологических условий. Говоря словами американского экономиста Л. Ларуша, хозяйство – это «физическая экономика», которая предназначена для преодоления мальтузианских ограничений на рост человеческой популяции (когда экспонента все ускоряющегося роста численности людей якобы «сталкивается» с пределом ограниченности ресурсов – таков основной идол экологии). Разумеется, и хозяйство экономизируется, переводится под управление денег – это и есть классический капитализм. Однако в XX веке экономика шагнула далеко за пределы хозяйства. И классического капитализма. Экономизировано все, включая лунный свет. В этом, а не в классическом капиталистическом перепроизводстве сегодня причина системного экономического кризиса.

Где были сосредоточены слабые места общенародной собственности как хозяйственно-экономической основы СССР? Содержательная троцкистская критика сразу после Второй мировой войны (Тони Клифф) убедительно определяла тип нашей народно-хозяйственной системы как государственный капитализм. То есть, по сути, как максимально возможную концентрацию капитала, максимально возможный монополизм. Монополия и концентрация были главными конкурентными целями капитала в течение двух столетий – XIX и XX, и мы их достигли. К 1970-м годам экономическое соревнование СССР и США закончилось убедительной экономической победой СССР, и США взяли курс на разрядку напряженности и разоружение, так как уже не могли поддерживать темпы гонки вооружений. Однако для нас наша победа оказалась воистину пирровой. Капитализм в мире радикально изменился. Собственно, он перестал быть капитализмом, когда мы его освоили, – отличие от слаборазвитой николаевской России начала XX века.