Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

— Идите, Павел Антонович, вижу, вас охватил творческий зуд! — Ермаков отпустил Мичурина и решил пройти на станционную будку, чтоб там в тепле и спокойствии попить чайку и покурить. Но не тут-то было…

— Константин Иванович! — из-за спины появился подполковник Наумов. И тут уже помпотыл из ниоткуда вылез. Надо же — желание увидеть чешские трофеи все же пересилило его природную трусоватость. И на щеках румянец появился, вид радостный, значит, хвалиться будет.

— Имущество в вагонах богатейшее. У них есть все, о чем только помыслить можно. Сукно, швейные машинки, посуда, одежда… Перечислять долго, хотя я только наспех пять вагонов осмотрел. У них даже катер на платформе стоит, и автомобиль…

— Катер?! — Ермаков удивленно поднял левую бровь. — Я его не видел и сейчас не вижу, как и автомобиль.

— Там, на платформах везут, в голове состава, господин ротмистр! Они их сеном обложили и короба поверху сколотили, — Наумов тянулся как мог, даже попытался убрать свой объемистый животик.

Лихой захват Арчеговым чешских бронепоездов и на него произвел впечатление — в глазах подобострастие обосновалось, ни искры пренебрежения.

— Угу, — пробормотал Ермаков, углядев вдали платформы, и отдал приказ. — Составить список трофеев. Часть барахла на флот, а также выдать железнодорожникам и портовикам в дополнение к жалованью…

— А не жирно им будет, господин ротмистр, — Наумов сейчас походил на собаку, у которой из пасти попытались вытянуть кость — аж уши торчком встали и зубы оскалились…

— Не жирно! — отрезал Константин. — Они должны видеть, что мы о них заботимся. Более того, немедленно обсудите с начальником дистанции вопрос о материальном премировании рабочих депо в случае быстрого ввода паровозов. И распределите на них барахло. Кроме того, часть имущества отправьте в Култук или на подводах в Тунку, для обмена на продовольствие. Нам нужно очень много продовольствия, мы отвечаем за все гражданское население на Кругобайкальской дороге. Это раз! И для всех мы должны найти занятие — это два. Для всех! А потому беженцев, тех, кто едет наобум, лишь бы подальше, не отправлять. Таких большинство, и потому найдите всем работу — пусть те же станции чистят и прибирают…

— Ну это же огромные, даже расточительные расходы…

— Средства будут, я, по-моему, вам уже об этом говорил! — подполковник осекся от слов Арчегова, и тут же лицо его стало счастливым.

Вот хорек — почти не ворует на свой карман, просто жаден, не любит добро из складов раздавать, как и все интенданты. Это у них натура такая — чем больше хранится, тем лучше. Вот и сейчас сообразил, что в Иркутске у чехов просто залежи полезного в эшелонах навалено, любой Плюшкин от радости удавится…

— Запомните хорошо, вернее, зарубите себе на носу — нужно за два, три дня обустроить всех. Расселить по станциям и селам. Определить тех, кто нуждается в опеке, пенсиях. Отправьте, наконец, в Тунку по селениям, найдите там занятие, нужны же учителя, врачи…

Ермаков замолчал — он же сказал: врачи. И чуть не хлопнул сам себя за косность. Тиф же идет, больные кругом, да раненые косяком вскоре пойдут. А у него в отряде только два санитарных вагона, плюс медперсонал с десяток человек — два врача, фельдшер, аптекарь да сестры милосердия. Мало!

— Даю вам один день! Мобилизовать всех медицинских работников из беженцев, найти лекарства и бинты, какие возможно. Покупайте хоть лекарственные травы у местных. Да что угодно! Немедленно оборудуйте два санитарных поезда, на всех станциях должен быть лечебный блок с лазаретом и аптекой. В Порту Байкал нужен госпиталь, в Слюдянке больница. Решите вопрос о зданиях с начальником дистанции. В средствах не ограничиваю, людей можете брать сколько угодно, но не из отряда. Беженцев здесь сотни, вот их и возьмите. Действуйте, времени терять нельзя ни одной минуты…

Иркутск

Мрачная атмосфера царила в Иркутске, город застыл в странном оцепенении, в тревожном ожидании перемен, словно предчувствуя судорожную кровавую перетасовку. Напряжения добавляла и милиция — ее патрули повсеместно исчезли с улиц, и только возле собственных участков еще можно было увидеть милицейские шинели с белыми повязками на рукавах.

Улицы занесены снегом, в небо поднимаются сотни дымков растопленных печей, не видно автомобилей, если не считать того, на котором он ехал. Не было в нем радости, а сквозило тоскливое ожидание чего-то плохого. Иными на улицах были и люди.

Поначалу он долго не мог сообразить, в чем же дело, но потом понял — две крайности царили здесь, нескрываемый страх и какой-то затаенный оптимизм. Первая крайность проявлялась в большинстве куда-то торопившихся прохожих, зачастую смотрящих на него с нескрываемой злобой, а вот вторая появлялась на лицах встречавшихся ему на пути гарнизонных военных и многоликой чиновничьей массы в затрапезных пальто. Офицеры, солдаты, кадеты и казаки четко козыряли начальнику гарнизона, и он отвечал им тем же, хоть в трясущейся открытой машине это было нелегким для него делом.

Генерал постоянно щурился от встречного холодного ветра, бьющего ледяной крошкой прямо в лицо, забиравшегося под шинель и крепко морозившего тело. Вроде и ехали недолго, чуть больше четверти часа, но Ефим Георгиевич замерз капитально, даже зубами застучал. Однако любопытства не утратил — все встреченные на пути служивые улыбались, так на людей подействовало скорое подтверждение его недавнего приказа о прибытии подкреплений из-за Байкала…

Сразу после полудня с прибывших из Лиственничного автомобилей на Амурской улице спешилась добрая сотня здоровых и веселых станичников, одетых в добротные беленые полушубки. Да еще горную пушку на грузовике привезли, а к ней десяток ящиков со снарядами.

Семеновцы были немедленно посланы на охрану тюремного замка, заменить ненадежный солдатский караул. И молодцеватые казаки быстро построились и пошли по Большой улице колонной, четко отбивая шаг. Да еще, несмотря на морозный воздух, задорную песню дружно затянули, лихим свистом сопровождая.

Поседлаем лошадок, перескочим ограду,

Да галопом до пристани,

Чтобы не было грустно, порубаем в капусту

Всех жидов с коммунистами.

Слова были совершенно незнакомы генералу Сычеву, видно, песня совсем недавно написана.

Степка справа, я слева, перепортим их девок,

Сучье семя повыведем,

За родную Рассею, как гусей, их рассеим,

Тяжела будет исповедь.

Теперь Ефим Георгиевич был уверен, что написать такое мог только казак, весьма одаренный поэт.

В душу мать их Советы, из винтов по декретам,

Мы ударим со Степкою,

Комиссарского тела мать моя захотела,

Из десятка неробкого.

Сычев кхекнул от забористых слов, а вот лица прохожих неожиданно повеселели, видать, песня задевала их за живое.

Разрубаем собаку, до седла, до просаку,

Голытьбу всяку прочую,