Эскапада - Уолтер Саттертуэйт

Я полез в карман, достал «кольт» и направил его на белую дверь. Не наклоняясь, снял туфли. В одних носках тихо обошел вокруг дивана и оказался в шести футах от двери в стенной шкаф.

— Ладно, — сказал я. — Кто там в шкафу? Выходи.

Мейплуайт, Девон

18 августа (снова)

Дорогая Евангелина!

Столько всего случилось, причем всего лишь за несколько часов, что я, честно сказать, даже не знаю, с чего начать.

Безнадежное это дело, Ева, писать письма. Жизнь постоянно опережает мои отчеты о происходящих событиях. Я ощущаю себя Сизифом, с той лишь разницей, что бедняге Сизифу приходилось возиться с одним-единственным ничтожным камнем. Каждый раз, когда мне удается с трудом закатить на гору очередной камень (в почтовый ящик), другой камень скатывается с холма, сбивает меня с ног и раздавливает.

О чем это я? В конце последнего письма, если не ошибаюсь, я аляповато свалилась в обмороке с лошади. По словам госпожи Корнель, я бы грохнулась на гравийную дорожку, если бы господин Бомон не подхватил меня на полпути к земле. Похоже, от него больше пользы, чем казалось вначале. (Также выяснилось, что он совсем не тот человек, за кого себя выдавал по приезде, но об этом потом.) Было жутко неудобно, все вокруг суетились, отнесли меня в постель. Госпожа Корнель попросила доктора Ауэрбаха осмотреть меня, что он и сделал в наихудшей манере домашних докторов: только и знал, что заламывать пальцы да коситься. По его признанию, он некоторое время не занимался медицинской практикой, чему я охотно верю. Его диагноз оказался не очень точным: он сказал, что «могут быть синяки». На самом же деле я быстро и неумолимо превращаюсь в баклажан.

Как и все остальные, он поинтересовался, почему лошадь понесла, и, как и всем остальным, я сказала, что жеребец увидел змею. Возможно, ты знаешь, что психоаналитики испытывают особое пристрастие к змеям, поэтому он захотел узнать, какая точно была змея. Я объяснила, что я не на короткой ноге со змеями и что, даже если бы я и была с ними знакома накоротке, моя близорукость помешала бы мне ее узнать. Я пояснила, что мои очки находились в кармане жакета. Казалось, он удовлетворился этим объяснением.

Он ушел. Потом зашла леди Перли, она была, как всегда, совершенно очаровательной. Я написала еще письмо. Но тут заявилась Аллардайс и потащила меня вниз пить чай.

Я обязательно должна рассказать тебе о Сесилии. Дурно с моей стороны об этом болтать; я даже подумывала, может, вообще не стоит. Правда. Но, как следует поразмыслив, я пришла к выводу, что дело слишком пикантное и не рассказать о нем никак нельзя. Посочувствуй мне, Ева, я женщина обреченная.

Когда мы с Аллардайс выходили из комнаты, чтобы спуститься вниз к чаю, я открыла дверь и увидела достопочтенную Сесилию — она стояла в коридоре с господином Бомоном. (Разумеется, выглядела она прекрасно в платье темно-красного цвета с приспущенной талией, широкими рукавами и изящно прикрытым вырезом.) Они явно о чем-то спорили, потому что она говорила довольно громко. И почти кричала, когда говорила, что она не нимфоманка.

Не нимфоманка. Правда, странно?

Когда мы к ним подошли, она попыталась состроить хорошую мину и говорить своим грудным голосом, но любой бы заметил, что она расстроена.

Ева, эта парочка завела роман. Дочь владельца особняка втайне сохнет, и не по кому-нибудь, а по американскому секретарю (хотя на самом деле он вовсе не секретарь, но я еще напишу об этом). Какое еще можно найти объяснение ее странному заявлению?

Сесилия милее, чем показалось мне сначала (она вела себя очень мило, когда я была в ее комнатах), и может, на самом деле она даже куда более интересная.

И не означает ли ее пылкое заявление, что она оправдывается от какого-то обвинения? И не кажется ли тебе, что в такой ситуации господин Бомон напоминает скорее преследуемого, чем преследователя?

Если она в него действительно втрескалась, то мне непонятно, что она в нем нашла. Он вполне хорош собой, хотя угрюм и по-американски грубоват, и по большому счету, как мне кажется, слишком самодоволен и надменен.

С точки зрения общественного положения он совсем не пара такой девушке, как Сесилия, будь он хоть секретарем, хоть сыщиком. (Я уже писала тебе, что он — частный сыщик?) Разве что он на самом деле фантастически богатый американский капиталист, скрывающийся под личиной сыщика и вдобавок секретаря. Что, учитывая происходящие здесь события, вполне возможно.

Очевидно одно: я должна постоянно приглядываться к Сесилии, чтобы решить, как быть — то ли, как раньше, считать эту девицу глупой, то ли невольно и неохотно ею восхищаться.

Скоро мы перейдем и к частному сыщику.

Сесилия тоже появилась в назначенное для чая время — пришла одна вскоре после меня и Аллардайс. Она села за наш столик, где уже были леди Перли, сэр Артур Конан Дойл, медиум мадам Созострис и ее муж, некий господин Демпси.

Госпожа Корнель, сэр Дэвид и доктор Ауэрбах сидели за другим столом, ближе к стене. Господин Гудини сидел один, что-то писал в блокноте, время от времени поднимал глаза и, ухмыляясь, поглядывал на мадам Созострис.

Господин Демпси с супругой напоминают Джека Спрэта и его жену:[12]он, высокий и тощий, похож на скелет, а она, круглая и пухлая, даже толще Аллардайс. В ярком шелковом балахоне и под косметикой в несколько слоев она смахивает на циркового клоуна.

Какая же я все-таки злюка. А надо бы быть добрее к этой женщине: ведь она, бедняжка, калека и передвигается только в инвалидной коляске.

Сэра Артура она просто заворожила. Не в сексуальном или романтическом смысле (так я думаю), но голову она ему все-таки вскружила. Он ловит каждое ее пустое слово и мрачно кивает при самом пустячном замечании. (Похоже, далее калеки бывают банальными и бестолковыми.)

Сам он оказался выше, чем я предполагала, — ростом по меньшей мере шесть футов четыре дюйма — и больше напоминает пивовара на пенсии, чем знаменитого писателя: крупный, шумный и душевный. У него удивительная, очаровательная улыбка. Он кажется типичным англичанином, самым что ни на есть обыкновенным, таким надежным и простым, что его беззаветная вера в спиритизм показалась мне поначалу нелепой, а немного погодя — заслуживающей снисхождения.

Говорили о загробной жизни. Сэр Артур уверял нас, что смерть это не конец, а, наоборот, замечательный переход из этого мира в следующий, видимо, нечто вроде входа в «Харродз».[13]В загробной жизни, уверял он, наше существование будет в основном таким же, каким было здесь, только там нам не будут досаждать мелкие неприятности и физический дискомфорт. Чего, как тебе хорошо известно, нельзя сказать о «Харродзе».