Пока не взошла луна - Надя Хашими

Сквозь изношенные подошвы кроссовок он почувствовал вибрацию и, бросив беспокойный взгляд на кассу у входа, мысленно повторил свой план: перепрыгнуть через турникет в тот момент, когда состав прибудет на станцию, вбежать в поезд, прежде чем его успеют задержать, а потом ехать так далеко, как только получится. Или даже лучше: пересесть на другую ветку и еще немного поездить, пока не станет ясно, что за ним не гонятся. Салим не смог сдержать улыбку при виде металлического змея, выползавшего из-за поворота. Рассказывать матери о полицейских он не собирался.

Как раз в тот момент, когда Салим устремился к турникету, клянясь, что впредь всегда будет доверять маминой интуиции, чьи-то злые пальцы вцепились в его плечо и оттащили назад. Он крутнулся, вытянутые вперед руки беспомощно схватили воздух.

Шум поезда, прибывающего, а затем отправлявшегося, заглушил крики Салима, которого тащили прочь от станции.

Ферейба

31

А что, если так и предначертано? Жена без мужа. Дети без отца. Может, нормальная семья – это неполная семья? Да и откуда вообще появились мои заоблачные ожидания? Афганистан – это земля вдов и вдовцов, сирот и пропавших без вести. Все там чего-то лишены: правой ноги, левой руки, ребенка, матери… Всем там всегда чего-то не хватало, словно посредине страны разверзлась черная дыра, втягивая нас по кусочкам в свое туго набитое брюхо. Все потери – где-то под слоем нашей земли цвета хаки. Я слышала, как на чужбине старые седые афганцы говорили: «Когда я умру, похороните меня в Афганистане. Верните меня в землю моей родины». Считается, что это любовь к своей стране, но что, если они просто надеются воссоединиться так со всеми, кого потеряли? А есть еще и те, кто упрямился, не уезжая из Афганистана, что бы ни творилось на улицах. Может, они верят, что земля раскроется и вернет им всех, кого отняла?

Я в такие вещи не верю.

Что ушло, то никогда уже не вернется. Что поглотила земля, то исчезло навеки, а нам осталось лишь брести в потемках, оплакивая утраты. Вот какой груз лежит на нас.

Мой сын ожесточился. Он становится мужчиной, но нет отца, который мог бы его направлять. Я отпускала его к мальчишкам, потому что общество одних только женщин ему не на пользу. Я могу научить его лишь тому, что знаю сама. Ему нужно усвоить мужское поведение, и я молюсь, чтобы на этом пути его не поджидали опасности, чтобы я могла образумить его, если он зайдет слишком далеко. Но если не дать ему этой свободы, он затаит на меня обиду. Уже сейчас его слова и обвиняющий взгляд – мужские, хотя лицо и тело остаются детскими. Он уже не такой, каким был год назад.

Я скучаю по Салиму из прошлого, озорному и робкому. Скучаю по тому, как он смеялся. Как обнимал меня за шею. Все это осталось дома, в краях потерь. Даже если мы доберемся до Англии и начнем новую жизнь, я понимаю, что Салим никогда не станет прежним. Что ушло, то уже не вернется.

Дети унаследовали мое проклятие – несчастное детство. Словно еще во чреве на них легла печать тяжелой судьбы.

Сейчас я жду, пока Салим вернется из ломбарда. Золотые браслеты – единственное, что оставалось у меня от матери. Теперь их нет. Еще одна потеря. Мне очень не хотелось от них отказываться, но как можно держаться за украшения, когда мои дети вынуждены работать, чтобы не голодать? Салим вернется и принесет деньги. Это будет мой подарок детям. Да, деньги, в отличие от браслетов, не блестят, не поют, словно колокольчики. Но деньги станут нежным маминым поцелуем на их щеках.

Кокогуль о браслетах не знала. А если бы знала, вряд ли бы они украсили мое запястье. «Что ты еще спрятал от меня, муженек? – полушутя спросила она. – Может, тут полно тайников, набитых сокровищами, которые собирают пыль? Почему ты не отдал эти браслеты мне? Я хранила бы их в надежном месте». – «Нет места надежнее, чем то, о котором ты не знаешь», – парировал отец. «Ну, хоть покажи мне браслеты, пока они не покинули наш дом навсегда, – подозвала меня Кокогуль. Не желая снимать их ни на минуту, я протянула ей руку. «Хм… Издалека они выглядели более массивными. А на самом деле такие тоненькие и легкие. Больше похоже на позолоту».

Каждый раз, когда в холле скрипит дверь, у меня сжимается сердце. Салим вот-вот должен вернуться. Он сказал, что это дело займет часа два, но прошло уже намного больше. Не нужно волноваться. Он вернется с раскрасневшимся от солнца лицом и скажет, что встретил друзей и заигрался в футбол, потому что в компании время летит незаметно. Я осуждающе покачаю головой, но и порадуюсь за него. Если бы только отец видел его сейчас, нашего своенравного мальчика, который взвалил на свои плечи все тяготы семьи. Муж обнял бы меня и широко улыбнулся, как много лет назад, когда годовалый Салим сделал свой первый шаг.

Когда мы доберемся до Англии, все наладится. Что бы ни говорил муж Наджибы, я знаю, что она поможет нам. Они станут нам опорой, но, даст Бог, лишь ненадолго, пока мы не найдем себе место в жизни. Если мы сумели добраться в такую даль, то в любой стране сможем обеспечить себя. Нам нужен всего один шанс. В мире должно быть место, где нас хорошо примут. Где меня встретят как сестру после долгой разлуки, а не закидают камнями, словно заползшую в сад змею.

Салим, пожалуйста, возвращайся! Время уже позднее, моя надежда слабеет, и надолго ее не хватит. Пожалуйста, возвращайся скорее.

Салим

32

Казалось, до тюрьмы они ехали целую вечность. Салим чувствовал, как по спине сбегают струйки пота. Окно с его стороны было приоткрыто на два пальца – как раз настолько, чтобы хотелось открыть его чуть шире.

– Сэр, пожалуйста, отпустите меня. Мне нужно уезжать. Я завтра уеду из Греции. Я не сделаю ничего плохого. И мне не нужна помощь.

– Завтра уедешь? Как все просто, правда?

Сарказм прекрасно поддавался переводу.

Они оказались на окраине. Туристы в эти места забредать не осмеливались. Слезы обжигали Салиму щеки. Машина проехала по узкой дороге, ведущей к «Желтому дому» – так, не проявляя излишнего остроумия, окрестили здание лимонного цвета. Он внимательно смотрел на улицу, но не видел ни души. На закате мадар-джан начнет беспокоиться.

Салима повели мимо столов и полицейских. На него почти никто не взглянул. Они прошли через все здание, туда, где среди голых стен в камере сидели двое африканцев и один грек. Салиму хотелось броситься к ближайшему выходу, но с каждой минутой шансы проявить решимость таяли. Старший полицейский махнул рукой другому, чтобы тот открыл дверь камеры.

– Входи.

«Думай, – приказал себе Салим, – сообрази, что им сказать, чтобы разжалобить. Чтобы они отпустили тебя».

– Пожалуйста, не надо. Я пойду домой. Пожалуйста, сэр, отпустите меня. – Он сделал еще одну нехитрую попытку попросить пощады.

– Пойдешь, обязательно пойдешь. Сюда.

Салима толкнули в спину, и он ввалился в камеру. Другие заключенные вяло взглянули на него – хоть что-то новое в их вынужденной праздности. Они не смотрели ему в глаза и уж тем более не хотели завязывать разговор. Салим обошел камеру, которая составляла примерно три с половиной на три с половиной метра, и забился в самый дальний угол, глядя исподлобья, как животное в клетке. Он привалился спиной к холодной стене, медленно сполз на пол и замер, упершись подбородком в колени.