В запредельной синеве - Карме Риера

Однако огороды ветер повредил гораздо сильнее. За одну-единственную ночь пошли прахом старания многих месяцев. Растения со сломанными стеблями и листьями полегли на грядках, а деревья остались без цветов, с изувеченными молодыми ветками. Плоды, еще не успевшие созреть, попадали. Но несмотря на все это, несмотря на унесенное ветром с веревок белье, повешенное для просушки, несмотря на трех мертвых куриц в обители Святой Магдалины, двух уток, исчезнувших из обители Святой Клары, множества розариев, пострадавших в садах Дворца, в кафедральном соборе готовились воспеть Te Deum в благодарность Господу за то, что, хотя в течение дня список потерь не переставал увеличиваться, удалось избежать страшных последствий урагана, которые все пророчили, а также за то, что ужасный ветер явился инструментом в руках Всевышнего и остановил еретиков-евреев, намеревавшихся покинуть остров. По этому случаю епископ, срочно собравший накануне конклав теологов, дабы они высказали свое мнение по поводу всеобщего звона колоколов города, срочно созвал его вновь для обсуждения противоположного тезиса. Едва его преосвященство узнал, что именно благодаря ветру корабль, на который погрузились иноверцы, не смог выйти из порта, как его обуяло сомнение: правильно ли он поступил, когда решил противостоять урагану и приказал бить в колокола?

Теперь же не было никакого сомнения в том, что сию бурю наслал Иисус, мистический Фавоний[122], Сын Божий, наслал, дабы воспрепятствовать побегу евреев, дабы обречь их на вечные мучения в аду как вероотступников. А посему епископ размышлял – и хотел узнать, что считает конклав, – не следует ли просить прощения у Господа Бога и даже у самой природной стихии за то, что они по ошибке приняли ее за враждебную, посланную силами Зла. Он хотел посвятить в свои сомнения теологов и советников и вновь собирал их перед мессой, намереваясь выяснить, как они смотрят на то, чтобы он, торжественно ее отслужив, обратился к прихожанам и разъяснил, до чего иногда пути Господни кажутся неисповедимыми, тогда как на самом деле они истинны, о чем свидетельствует вчерашний пример.

Каноник Льябрес, судебный следователь, утром встречался с его преосвященством. Тот воспользовался свиданием, чтобы ввести его в курс дела и рассказать о причине созыва конклава, на который к пяти часам вечера был приглашен и сам Льяьбрес. Поэтому, едва придя на заседание тертульи в Монтисьон, следователь принялся извиняться.

– Я смогу пробыть в вашем приятном обществе всего полчасика, не более: у нас собирается конклав во дворце, – сказал он с сожалением, ибо не видел на письменном столе отца Аменгуала подноса с глазированными шоколадом куартос – тех самых, что только и побудили его выбраться на заседание в этот понедельник, хотя он был занят по горло. По дороге он как раз подсчитывал, сколько куартос ему окажется по силам проглотить, учитывая, что он не ел со вчерашнего вечера. Со всеми бурными событиями он пропостился больше, чем нужно.

Отец Аменгуал, как радушный хозяин, принялся говорить, как он огорчен тем, что судебный следователь так мало сможет побыть с ними, и как признателен ему за то, что он нашел время посетить их общество именно сегодня, когда у него так много дел. Отец Феррандо повел себя еще более недвусмысленно и разве что не обнял каноника, желая продемонстрировать, до какой степени он рад массовым поимкам беглецов – событию, из которого он надеялся получить свою, и немалую, выгоду. «Как ни крути, а место приходского священника у меня в кармане, – казалось, говорил он отцу Аменгуалу со снисходительным видом. – Теперь инквизиция должна будет меня отблагодарить за все, что я сделал, а твои писания не идут ни в какое сравнение с моими услугами».

Каноник устроился поудобнее в жестком кресле, на котором обычно сидел во время сих собраний. Удовлетворенный приемом коллег, он был начеку, полагая, что они станут с жаром выспрашивать обо всем, что касается вчерашних арестов и сегодняшнего конклава. Он ждал, что отец Феррандо проявит особый интерес к тому, как прошли обыски, а отец Аменгуал, напротив, – ко всему, что связано с конклавом. Отец Аменгуал уже давно пытался обратить на себя внимание епископа, в чем признался однажды канонику, прося замолвить за него словечко его преосвященству.

– Что хорошего поведаете нам, дон Жауме? Какие новости в городе? Вы, ваше преподобие, вчера, наверно, смертельно устали? Говорят, у инквизиции не хватало рук…

Каноник ошибся: отец Аменгуал даже не упомянул о конклаве. Он отпускал те же замечания, что и остальные.

– Да, уж пришлось поработать. И это только начало. Не хватает описи вещей, которых они не взяли с собой… Описи домов, мастерских, мебели… Всего, что они оставили. А это немало.

– Безусловно, дон Жауме, безусловно, – добавил с удовлетворением отец Феррандо тоном человека, который знает, о чем говорит. – Я убежден, что Пучдорфила поступил совершенно правильно, немедленно заколотив все дома. Таким образом, никто не смог ничего унести. Я прошелся неподалеку от Сежеля и видел, как люди пытались попасть на улицу. Многие требовали предать все огню… и кричали на людей алгутзира, не дававших им пройти.

– Возмущения народа опасны, – с важностью произнес судебный следователь. – Сегодня утром священник прихода Святой Евлалии говорил мне, что толпа не давала похоронить ребенка Айны Дурьей Башки. Он рассказывал, люди кричали, чтобы младенца кинули в море. Священнику даже пришлось вмешаться. Я его крестил, сказал он, и мальчик христианин, а значит, и похоронен будет как христианин.

– Наместник короля поднял цену на зерно, и люди недовольны. Ох, простите, дорогой дон Себастья, я ничего не имею против вашего дядюшки… А скажите, дон Жауме, сколько точно человек взято под стражу? Наверняка племянники Шрама, братья Таронжи…

Отец Феррандо не успел договорить, а каноник ответить, ибо на пороге неожиданно появился летописец Анжелат – не хватало лишь его одного – и все поднялись с мест. Он приветствовал собравшихся кивком и тут же сел. Разговор, который он прервал своим появлением, наверняка мог касаться только одной темы, а потому Анжелат воскликнул:

– Я слышал, вчера выдался горячий денек! Писарю даже перебинтовали перетруженную руку, так много ему пришлось строчить…

Кабальеро Себастья Палоу скептически улыбнулся. Он все еще стоял у своего кресла – со шпагой на перевязи, облаченный в зеленый бархат, и, на фоне окружавших его черных сутан, казалось, позировал для картины, на которой художник хотел воплотить в его ярком облике всю тщету мира, противостоящую строгой монашеской жизни. За ним в окне простирался нежный мартовский пейзаж, и мягкий свет проникал в комнату в виде золотистой пыли. Себастья Палоу имел обыкновение одеваться очень тщательно. Он хорошо знал, до чего знатным дамам – да и незнатным тоже – нравится изящно одетый мужчина. К тому же сегодня, после того как они разойдутся, он должен был отправиться к наместнику короля и, не переодеваясь, вместе с ним явиться на торжественную мессу. Дядюшка наказал ему на нынешнем собрании тертульи, где речь наверняка пойдет об арестах, смотреть во все глаза и слушать во все уши, при этом никак не выказывая своего интереса. На шебеке должны были уплыть две драгоценнейшие рабыни, жившие некоторое время у наместника короля, и тому совсем не хотелось, чтобы их допрашивала инквизиция. Если бы они заговорили, то могли бы поставить его в весьма неловкое положение. Следуя указаниям дяди, Себастья Палоу ничего не выспрашивал, а лишь ограничился молчаливой улыбкой, заслышав явно преувеличенные слова из уст летописца, которому каноник кратко ответил: «Да ну, что вы!» Вообще судебный следователь как будто нарочно решил не сообщать никаких новостей и тут же ухватился за соломинку, брошенную ему отцом Аменгуалом: они принялись обсуждать книгу, вышедшую пару недель назад в издательстве Гуасп в Сьютат.