В запредельной синеве - Карме Риера

Хромоножка, привлеченная тем, что происходит за дверью, хотела было выйти, но остановилась, взявшись за ключ. Она не успела его повернуть.

– Не выдавайте меня, ради всего святого, – попросил юноша, всхлипнув, как дитя.

Внезапно Хромоножка все поняла. Поняла, почему он так боялся, почему вел себя так странно, отчего так устал накануне, что почти бредил и был столь молчалив. Она улыбнулась в душе – как всегда, когда угадывала что-то очень точно: не зря он заставил ее все время вспоминать о Христе.

– Так значит, ты – один из них? – уязвила она его. – Теперь ясно, почему ты мне не знаком… Вы никогда сюда не ходите. Говорят, не хотите мараться с христианками… Мне очень жаль тебя, но во мне нет ни капельки еврейской крови, – вот уже чего нет, того нет! Я не вру. Но ты мне нравишься… Ты уж, наверно, сам догадался… В одежде ты так себе, но нагой показался мне ангелом во плоти… Да, да, ей-богу. Потому и денег с тебя не возьму. Да от тебя было не добиться ни поцелуя…

Рафел Онофре Вальс слушал ее, обхватив голову руками, но теперь уже не плача, а сгорая от стыда. Он вел себя как мальчишка, а ведь считал себя взрослым мужчиной. Он встал и со всей силой девятнадцатилетнего юноши прижал тело Хромоножки к своему, а затем стал ее целовать, сначала в губы, потом в рот. Он ласкал языком ее лицо, мочку уха. Снова почувствовав, как закипела кровь у него между ног, и все продолжая покрывать ее поцелуями, он перенес ее на постель и овладел ей одновременно и с бешенством, и с благодарностью, со всем отчаянием молодого самца. Он даже не слышал ее глубоких вздохов и стонов, которые Беатриу Мас умела издавать с таким совершенством, ни своих приглушенных вскриков, покуда не наполнил ее вновь извергнувшимися жизненными соками.

Внезапно раздавшийся совсем рядом голос матушки Угеты и стук в дверь заставили их разнять сплетенные руки и ноги. Хозяйка борделя требовала, чтобы Хромоножка немедленно вышла.

– Подожди. Сиди смирно. Я сейчас вернусь. Что-нибудь придумаем.

Тетушка Угета боялась, как бы и в самом деле мужчина, который ночью очень настойчиво спрашивал про Хромоножку и дал ей целую пригоршню монет, чтобы она позвала именно ее, не оказался одним их тех, кого разыскивали. Поэтому она громко постучала в комнату Беатриу, зная, что та настолько взбалмошна, что способна укрыть у себя любого, пришедшегося ей по вкусу. Хозяйка предупредила Хромоножку, что скрывать преступника, разыскиваемого правосудием, даже если он из Сежеля (и тем хуже, если он оттуда!), – значит подвергнуть всех, и в первую очередь себя саму, большой опасности. У жителей улицы Сежель конфисковали все имущество, заколотили дома и со вчерашнего дня начали вести следствие против многих из них. Беатриу выслушала тетушку Угету, после чего заверила ее, что вчерашний посетитель не имеет никакого отношения к неудавшейся попытке уплыть на корабле: он – младший брат одного изгнанника, ее старый знакомый, решивший переночевать в борделе, чтобы стража алгутзира не застала его на улице после того, как запрут городские ворота. Сегодня же вечером он отправится в Муро, где и проживает. Он ждал, чтобы ему привели лошадь. Его собственная охромела, и он не мог поехать на ней.

Тетушку Угету словеса Хромоножки не убедили. Она прекрасно ее знала. Знала она также, что посетители частенько пользовались добротой Беатриу, особенно если нравились ей. А потому хозяйка предупредила ее, прежде чем та вернулась к себе в комнату, что хочет собственными глазами увидеть, как тот мужчина уйдет из борделя.

– Что ты узнала про моих? – спросил Рафел Онофре, едва Хромоножка вошла.

– Мало, только то, что сам слышал от матушки Угеты, – ответила она, закрыв дверь и повернув ключ в скважине. – Думаю, идти тебе некуда. Ваши дома заколочены, а все добро конфисковано. Говорят, у вас еще больше спрятано, и я в это верю… Достаточно взглянуть на тебя, чтобы убедиться, – добавила она ласково, опасаясь, что он обидится. – Я тебе помогу, не бойся. Но ты должен оказать мне две услуги. Во-первых, никому об этом не рассказывать. Если ты меня выдашь, то сильно пожалеешь о содеянном. Я скажу, что тебя тут не было. Даже тетушке Угете я ни в чем не призналась. Кажется, я первый раз в жизни занималась любовью с евреем… Все мужчины одинаковы, если, конечно, не брать в расчет обрезание… Но все-таки не совсем. Ведь и петушки хоть и все похожи, да бывают разные, и еще какие! Это тебе говорю я, а уж лучше меня никто в них не разбирается! И знаешь – мне с тобой понравилось, прости меня Господи, грешную, – перекрестилась она и поцеловала большой палец.

– А вторая услуга?

– Я хочу знать, почему ты спрашивал этой ночью именно меня… Почему именно Хромоножку? У меня добрая слава на вашей улице?

Юноша не растерялся:

– Потому что один мой друг сказал пару месяцев назад: заниматься любовью с тобой – это как дотянуться до небес.

– Хм, красиво. Мне еще никогда такого не говорили. А ты как думаешь?

– Я… У меня есть девушка, и я люблю ее, и мне казалось, что только с ней, когда мы поженимся, я дотянусь до небес… когда светит луна.

– Хотя ты и говоришь так, потому что я сама просила, признаюсь, мне это приятно. Вот так да! Повезло мне! – сама с собой рассуждала Хромоножка. – Никогда ни один христианин не говорил мне таких прекрасных слов!

Потом, совсем другим тоном, она приказала Рафелу Онофре помыться.

– От тебя несет морем, мужчиной и солью. Я дам тебе другое платье. В этом даже у того, кто тебя не знает, ты вызовешь подозрение. Я сейчас, – добавила она с нежной улыбкой, обернувшись у порога.

Юноша повиновался. Он помылся и вытерся мягким полотенцем, от которого пахло яблоками. Он в жизни не мог себе вообразить ни Хромоножку, ни обычаи борделя, хотя и много слышал о нем от своих друзей помимо улицы Сежель, например от того самого плотника, который и присоветовал ему Беатриу Мас, побуждая ощутить привкус облаков, который остается после того, как спустишься из райских кущ. Она неожиданно вошла с узелком в руках и развязала его:

– Держи, ничего лучше я не нашла. И поверь, я вовсе не хотела пошутить! Боже меня сохрани. Я это принесла потому… потому что в Черном Доме евреи с таким трудом превращаются в христиан.

С этими словами она протянула ему монашескую рясу, которую кто-то, очевидно, оставил при поспешном бегстве из борделя.

V

Следующий после бури день выдался холодным и ясным. Колокольни и башни города четко вырисовывались на фоне шелковисто-голубого неба, по которому изредка проносились стайки черных стрижей. Если бы не множество упавших с крыш черепиц, кучи листвы, четыре вырванных с корнем вяза и обвалившиеся карнизы и украшения с нескольких домов, невозможно было бы и представить, что всего-навсего пару часов назад все колокола Сьютат звонили, дабы отвести от острова ураган, который, казалось, готов был его просто сдуть. Только глядя на извечное море, испещренное барашками, можно было поверить, что еще совсем недавно сильно буйствовал ветер.

С самого утра город начал приходить в себя. Когда опасность отступила и ветер был побежден набатом, горожане осмелились выйти на улицы. Многие пришли к Сежелю и Аржентерии, желая поглазеть на заколоченные дома, но солдаты алгутзира отогнали зевак. Некоторые из жителей отправились посмотреть на разрушения. Они еще успели увидеть, как обитатели Карме выкорчевали упавшие вязы и в несколько ударов топора раскололи их, радуясь, что, когда дрова высохнут, будет чем топить печь. Мальчишки расколотили на мельчайшие куски крупные осколки черепиц; свиньи рылись в сорванной ветром листве вместе с детьми, у которых желание отыскать опавшие плоды пересилило страх перед острыми клыками животных.