Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Я привык уже уходить от ответа на вопрос: любишь – не любишь? Для этого есть столько простых способов! Можно ускользнуть, сказав «ты мне нравишься», или «мне так хорошо с тобой», или «мы будто созданы друг для друга», «ты – классная», «ты – чудо», или «мы могли бы быть замечательной парой». Но согласись, «я тебя люблю» – это что-то другое. Почему так, что в этом сложного, можно и соврать? Можно, но не хочется, легко эти слова не произносятся. Пишу только про себя, как у других, я не знаю, мне всегда было нелегко, про других ничего не знаю. Вот я тебе говорю: я, Таня, люблю тебя. Понимаешь, как мне сложно это сказать, но я говорю – ты для меня очень дорогой человек. Любимый. Я люблю, но мне страшно. Пойми. Страшно. Я понимаю, что в жизни что-то бывает и последнее. Когда женился первый раз; я почему-то знал, если что – разведусь. Вообще, тогда не думал о любви, во всяком случае, я этого не помню. Не помню даже, говорил ли ей об этом. Мы встречались, встречались и довстречались – я тебе рассказывал. А вот теперь я понимаю, что на самом деле моя последняя любовь – ты. Последняя – но отчего так страшно? Я не могу с этим смириться. Я не тебя боюсь обмануть – я себя боюсь обмануть. Обмануться? Да нет. Пойми, я люблю тебя очень, но мне страшно произнести – кто-то внутри шепчет мне: что, и все, вот так?! А я будто должен сказать – жизнь кончилась, все.

Прости, все сумбурно.

Понимаешь, мы выросли, когда любовь была еще уникальным чувством, единственным. Объяснение, признание в… То есть объяснить себя другому человеку. Как объяснить себя другому, сказать ему о себе, по сути, не зная себя. Только в молодости это легко. В юности, молодости это было на раз. Мальчики прорывались к телу девочек и повально признавались в любви. Легко говорили – «на всю жизнь». Я просто не знал, что любовей бывает несколько. Нам этого никто не говорил, мы верили: родина – одна, любовь – одна. Потом узнал, по себе понял, это не так. Затем решил: одна любовь перебивает другую, как в картах более сильная бьет слабую масть, такая козырная любовь – ее искал. Потом новое узнал: не более сильная бьет слабую, а они складываются в ряд. Одна. Другая. Третья. Пятая. И вот ты – любимая Ту. Ясно – ты. Я теперь говорю тебе – я люблю тебя, Ту. Ты же знаешь, что это не всякому можно сказать.

Любовь – это страх, это просто страшно, все хотят, ищут, мечтают, я сам много раз был в любви, в любви, казалось, бесконечной, что называется «по уши». И где теперь эти уши? Любовь – полет, блаженный полет. Но у полета есть начало, оно у нас было и продолжается, но есть и приземление, есть то, после чего мы говорим «приехали». Все мои любови закончились. И только после приземления я смог понять, что же это было. Может, различие между нами в том, что женщины всегда думают о взлете, а мы, мужчины, о том, каким будет приземление. Только после приземления удается понять, что это было на самом деле, если рана долго не заживает, значит, удар был сильный, значит, глубоко зацепило.

Ту, наша с тобой любовь последняя, и возраст, и все вообще мне подсказывает: надо ставить точку. Точка ты, ты, моя замечательная женщина, но боюсь, и поэтому наш договор – год. Это не испытательный срок, это мы наконец-то честно признались, что любим настолько, насколько видит наш внутренний глаз. Как ни говори, а основной опыту нас от расставаний. Через них становится видно лучше и точнее, только через расставания мы понимаем себя. Отделились от матери, расстались и появились… Появляемся и расстаемся – в этом вся жизнь. Таня, в расставании больше тайны, чем во встрече, согласись. Не надо бояться расставаний. Я люблю тебя – сейчас. В этом моя точность. Это самое честное признание в моей жизни. Самые честные слова, произнесенные мной женщине. Наверное, это не очень похоже на объяснение в любви, и вообще все путано, но вот так, любимая женщина, Таня Ульянова, Ту. Я признаюсь тебе – люблю и прикладываю свое чистосердечное признание к нашему договору.

Она прочитывала и возвращалась снова, не успевая с первого раза понять, при чем тут его рождение в коммунальной квартире, его сосед, футбольные команды, то, что он в первые годы рос без отца, и она, их отношения. Получалось как-то не очень торжественно, не так, как себе рисовала, она думала, что будет купаться в словах, теплых и ласковых, а вышло иначе.

Текст Ульяновой был короче. Васильев, прочитав, ждал, пока Татьяна закончит разбираться с его Приложением. Пустой взгляд блуждал по потолку, стенам и случайно остановился на рамке – там, под стеклом, в паспарту находилась стодолларовая банкнота с большим рыжим разводом с одного края.

– Тань, это что?

– Не мешай, – ответила она, не отрываясь от текста. – Потом расскажу.

Васильев не мог усидеть на месте, ему хотелось двигаться, ходить, размахивать руками, вертеть головой во все стороны.

– Тебе что-то непонятно? – не выдержал он. – Как ты медленно читаешь!

– Молчи, Буратино.

– Ты не хочешь подписывать?

– Саша, – Ульянова подняла глаза и заметила его волнение, – мне хочется все это понять, ты же писал…

– А там есть что-то непонятное? – спросил он.

– Есть.

– Что?

– Я жду, когда ты начнешь про меня, какая я красивая, умная, добрая, нежная. Ну, чувствую, что не дождусь.

– Ты красивая, умная, нежная, но не добрая.

– Почему?

– Этого я не знаю.

Васильев подошел к ней, сидящей на стуле с его текстом в руках, прижался и поцеловал в макушку.

– А ты помнишь, что ты написал мне в первом письме, еще на сайте? Ты, конечно, забыл, а ты написал: «Привет, красотка! Чем будем удивлять друг друга?» И дальше: «Граблями, на которые уже наступали, или веником, которым выметали мусор, оставленный прошлой жизнью, остатками мозгов»?

– Вспомнил. Ты мне тут же ответила: «Привет, красаве́ц!»

Ту наконец дочитала текст. Васильев достал шариковую ручку из пиджака, и они, посмеиваясь, размашисто расписались на всех страницах, в конце и в начале. Затем пили вино, ели – он нахваливал, – поздравляли друг друга с подписанием «исторического документа», Таня пошутила: теперь они никогда не наступят на грабли, найдут что-нибудь другое.

Неожиданно Васильев почувствовал, что смена часовых поясов не позволяет ему больше держаться на ногах. Он сказал: «Ту, прости, я больше не могу», – рухнул на кровать и моментально заснул. Было всего около восьми вечера. За окном люди с работы поползли к своим домам. Торжественное подписание оказалось свернуто. Ульянова, стараясь сохранить его сон, начала осторожно собирать со стола посуду. Тонкой струйкой пустила воду в раковине, счищала остатки пищи, ставила тарелки в посудомоечную машину. Теперь, думала она, хорошо, что у них есть любовный договор. Люся Землякова не права: получилось необычно, весело, смешно, действительно, зачем загадывать, надо жить, жить сегодняшним днем. Боря уже меньше чем через год закончит учебу, приедет в Москву – с кем он будет жить? Едва ли с ней. Говорил, что войдет в бизнес отца, с ним и будет. А как он отнесется к Васильеву? Для него это будет травма, еще неизвестно, как ему об этом сказать. Саша прав, мы очень мало знаем и про себя, и про других людей, вот ее жизнь… еще недавно она чувствовала себя самой несчастной на свете, потерявшей все, семью, привычную жизнь, достаток, а теперь? Она – счастлива, ей пишут – «я тебя люблю», и ей предстоит год, а потом, может быть, и вся жизнь рядом с этим человеком, таким интересным, талантливым. Ей предстоит беречь его сон, его здоровье, его талант, и эта работа представилась самой приятной в мире. Когда с тарелками, фужерами было закончено, она взяла в руки подписанные бумаги, разложила их по два экземпляра, себе и ему, еще раз пробежала в тишине глазами, только часы громче обычного тикали, а потом задумалась, куда их положить.