Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

— Срослось у вас с Серафимой-то? — сменил тон Турин, потеплели его глаза.

— Слюбились мы, как прежде, — смутившись, кивнул Егор.

— Ну и хорошо, чудак! Рад я за вас. А Богомольцев как? Не попортит?

— Время придёт, сбежим от него.

— И за это хвалю. Была б моя воля, да не эта доля, как говорится, махнул бы и я с вами куда-нибудь на Сахалин, Камчатку, а то и в Сибирь забрались бы. И жили не тужили, как прежде, на воле да в шалашах.

— Вы вправду?

— Поживём — увидим, — подтолкнул Ковригина к двери Турин. — Что тюрьмы? Их для того и строят, чтоб оттуда бежать. Правильно ты говоришь, мне теперь поспешать надо. Я должен провокатора отыскать и разобраться по-своему.

— Смерть собаке, что ещё?

— Главное, мы с Джанерти почти до него добрались, — посетовал Турин. — Пошёл он в тюрьму допрашивать Губина, который с Корнетом Копытиным знался. Должен был Губин и про крысу расколоться, чтобы шкуру свою спасти, да отравили его.

— Это как же?

— Вот так.

— Тюремного врача следовало трясти. Его штучки. Не иначе.

— Поучи меня, — буркнул Турин. — Пропал Абажуров. Сам сбежал или его убрали — неведомо. Всех ребят на уши поставил, а найти не могу. Ко всему этому и Джанерти заболел. В больницу его увезли с отравлением в тот же день. Губина утром мёртвым обнаружили после завтрака, а Джанерти к вечеру почувствовал себя плохо, едва успели спасти врачи, откачали…

— В больнице ещё?

— Навестить его хочешь?

— Не успею уже, хотя рад был бы повидать…

— Ну прощай!

Они обнялись у приоткрытой двери, однако Ковригин не торопился расставаться, будто всё о чём-то раздумывал.

— Остаёшься, что ли? — усмехнулся Турин. — Езжай. Найду я и без тебя ту сволочь.

— Вы к Ивану Ивановичу загляните, — опустив глаза, решился наконец Ковригин.

— К кому?

— К Деду.

— Да ты на что намекаешь? Водка в голову ударила?

— Слышал я, дружками они неразлучными были с врачом. Ещё до революции, — буркнул Егор и пропал в темноте.

Дверь в квартиру Легкодимова долго не открывали. Турин в нетерпении подрагивал, но барабанить не стал. Послышались наконец чей-то тихий разговор и пошаркивающие шаги.

«Старуха?.. — сомневался Турин. — Вряд ли сам рано встает… А может, сбежавшего приятеля прячет?..»

Противно заскрипев, дверь отворилась. «Не тем занят хозяин, некогда ему о хозяйстве думать…» — опять промелькнула досадная мыслишка.

В прихожей, запахнувшись в тёплый длинный халат, стоял Легкодимов с зажжённой керосиновой лампой. Молча отстранился, пропуская вперёд, не выразив удивления, не задавая вопросов.

— Что без света кучумаешь? — не спеша заходить, остановился начальник губрозыска, вглядываясь в непроницаемое лицо хозяина. — Авария на станции?

— А шут их знает, — хмуро поздоровавшись, буркнул тот. — У нас район глухой, на отшибе. Всякое случается.

После известных февральских событий, когда Керенский разогнал царскую охранку, распустили и сыскную службу, семью Легкодимова из центра выселили на окраину. Потом успокоилось, улеглась политическая смута, власть взяли большевики, и Легкодимова по ходатайству Турина допустили работать в розыск, а переселить назад забыли. Да и занято было его жилище, а сам он в глаза новой власти не лез, старался не напоминать о себе.

— Не разбудил Марью Ильиничну? — для порядка побеспокоился Турин.

— Нет её уже полгода, — не поднял глаз Легкодимов. — Схоронил я её.

— Извини, — смутился Турин. — Не знал. Закрутился, а ты не сказал, помощь бы на похороны оказали. Долго мучилась? Слышал, что болела?..

— Болела, — отвернулся тот.

Разговор явно не клеился, да и чему радоваться в такую рань, когда в окна рассвет чуть пробился, даже собак не слыхать на улице, хотя обычно в таких углах их тьма. Исчерпав запас слов, Турин кашлянул, спросил напрямую:

— Не удивился, что рано я к тебе, Иван Иванович?

— Ты — начальник, тебе можно. И ночью нагрянешь, знать, причина важная.

— Лукавишь, Иван Иванович?

— Лукавлю, — развернулся Легкодимов и, тяжело зашлёпав ночными туфлями, направился в комнату к столу, за которым, сгорбившись, сидел человек. Не узнать его было нельзя.

— Давно ждёте? — присел напротив Турин.

— Давно, — ответил за тюремного врача Легкодимов.

— А этот что? Язык проглотил?

— Если б не догадался, Василий Евлампиевич, — оставался в сторонке Легкодимов, — мы бы сами оба пришли. К тебе собирались.

— Вона как! Оно и видно… — изобразил Турин веселье на лице, но в ладошки не захлопал, посуровел и упёрся жёстким взглядом в тюремного врача. — Долго собирались вы, Моисей Соломонович Абажуров! Заискались вас мои ребятки по всему городу! Команда отдана взять вас живым или мёртвым. А ваш дружок — покрыватель ваш, — обернул возмущенное лицо Турин к Легкодимову, — уж и не знаю, из каких ваших заслуг и выгоды, всё собирался!..

— Ты не горячись, не горячись, Василий Евлампиевич, — пробуя успокоить, попытался положить ему на плечо руку Легкодимов, так и не присевший. — Ты послушай сначала Моисея.

— Нечего мне с ним лясы точить![32] — сбросил руку с плеча Турин. — Ясно всё!

— Не спеши с выводами, — присел рядом, обхватил всё же его за плечо длиннющей худой рукой Легкодимов. — Я тоже разное про него загадывал, пока не отыскал в кабаке у Лёшки Турчанинова вусмерть пьяным… Притащил на горбу к себе, привёл в чувство да и выспросил.

— Ну и выспросил? — не унимался Турин. — Что он тебе ответил? Ко мне почему не привёл?

— Не гони лошадей, Василий Евлампиевич. Успокойся. Дай слово сказать.

— Я гляжу, вместо него ты всё углаживаешь, Иван Иванович, — полез за куревом Турин. — Ишь, высиживают два тихушника, выжидают, когда весь розыск на ушах стоит! — Но на Легкодимова косился уже без ярости, больше с любопытством. — И ты хорош, Иван Иванович…

— Да дашь ты сказать человеку или нет? — вспыхнул Легкодимов. — Мы ж тоже живые люди!..

— Молчит твой приятель, словно воды в рот набрал, — задымил папироску Турин.

— Мося! — сурово глянул на тюремного врача Легкодимов. — Ты чего трясёсся? Испугался? Нечего в молчанку играть! Кончилось время за начальство своё переживать, вышка тебе грозит, а ты груши носом оббиваешь!

— Я бы сам пришёл, Василий Евлампиевич, — прорезался наконец тихий голос у врача. — Вот вам крест святой! — И Абажуров закрестился дрожащими пальцами. — За начальство я особо не переживал. Вот за Роберта Романовича мучился, молил Бога, чтобы выздоровел Джанерти.