Греховные радости - Пенни Винченци

— Я поражена. — Она наклонилась, чтобы поцеловать и его тоже. — Поражена, что ты до сих пор держишься, Малыш. И это после такого бурного уик-энда. Ты просто потрясающий мужчина. Пойдем, у меня есть хорошая мысль, как нам закончить день.

Она взяла его за руку и выскользнула из постели; он послушно следовал за ней, разглядывая, почти с физической болью в сердце, ее четко прорисованные, упругие маленькие ягодицы, тонкие и изящные ноги. Они подошли к верхней части лестницы, и она, улыбаясь, обернулась к нему.

— Я думаю, на середине, — произнесла она, — как герцог Йоркский. Ты ведь слышал о герцоге Йоркском, Малыш, а?

Малыш ответил, что нет.

— Ну, когда он был сверху, то у него стоял. Как у тебя, — добавила она, опускаясь на колени; взяла его пенис в рот и начала нежно и ритмично ласкать его своим языком; Малыш сразу весь напрягся, напружинился и, закрыв глаза, громко застонал. Наряду со многим другим, Энджи научила его не стесняться шума во время секса; Мэри Роуз же проводила всю процедуру, от начала до конца, почти в церковной тишине.

Внезапно Энджи вскочила, выпрямилась, пригнула к себе его голову и крепко поцеловала; на ее губах он почувствовал собственный вкус, легкий и слегка солоноватый.

— Когда он был внизу, у него ничего не выходило, — снова заговорила она, когда они оторвались друг от друга, — а когда бывал не сверху и не снизу, то был ни то ни се. А мы все сделаем по-другому, Малыш.

Она повела его вниз, туда, где лестница, изгибаясь, образовывала небольшую площадку; здесь она толкнула его на пол и вновь принялась целовать, а руки ее нежно гладили его живот, бедра, мошонку. Он опять застонал и изо всех сил потянулся к ней; она оттолкнула от себя его руки, отвела их ему за спину, вынудив его откинуться назад. Он чувствовал, как болит его пенис, как он хочет ее, хочет оказаться в ней, внутри, в ее тепле, ее влаге, ее сжимающем объятии, во власти ее нежного и страстно нарастающего желания. Очень, очень медленно и нежно она повернулась спиной, обратив к нему зад, и стала надвигаться на него, приближаться к нему, а потом, еще более медленно, ласково касаться и поглаживать его, приглашая войти внутрь. Он почувствовал знакомое мягкое тепло, ощутил испытываемое и ею самой удовольствие; почувствовал ее движения, поначалу нежные и легкие, а потом, как всегда, все более жадные. Он вскрикнул, резко выпрямился и сел, обхватив ее руками за талию и прижимая к себе, чувствуя, как его пенис проникает в нее все глубже и глубже, ощущая ее каждой своей клеткой, любя ее, становясь частью ее самой и превращая ее в часть самого себя, и скоро — как это часто бывало, слишком скоро — почувствовал мощный прилив, волну напряжения и вслед за этим мгновенное облегчение, свой оргазм и сразу же вслед за ним — ее, как бы обрушивающийся на его собственный мягкими, приятными и сильными спазмами, как бывало у них практически всегда; потом они так и лежали там долго-долго, она сверху, на нем, слегка откинув назад и повернув к нему голову, волосы ее рассыпались по его груди, она держала его за руку и непрерывно повторяла: «Это было так хорошо, Малыш, так хорошо»; а он слушал ее и думал, что никогда еще в жизни — а ему в своей жизни довелось испытать массу удовольствий, — никогда в жизни не бывало у него таких мощных и радостных ощущений, как те, которые он пережил только что.

Двенадцать часов спустя Энджи уехала; ей предстояло возвращение в Нью-Йорк. В доме она в результате так ничего и не прибрала. Собралась было, но вид у нее был грустный и усталый, и Малыш заявил, что нечего ей этим заниматься, что утром он нагонит сюда целую армию уборщиц. Они поели на кухне малинового мороженого, которое запили остатками шампанского, а потом сидели в гостиной, закрыв шторы, и смотрели по телевизору какую-то очень скверную пьесу. На середине спектакля позвонила Мэри Роуз; Малыш ушел в кабинет Александра, тут он мог разговаривать относительно нормально и уравновешенно и в то же время не причинять боль Энджи, которой в противном случае пришлось бы слушать, как он говорит Мэри Роуз, что с нетерпением ждет встречи с ней в аэропорту через три дня. Перспектива этой встречи казалась Малышу таким кошмаром, что легкая головная боль, возникшая у него от шампанского, превратилась в тяжелейшую, рвущую голову на части.

Ту ночь они спали вместе, в другой, чистой комнате и не занимались любовью; среди ночи Малыш проснулся: оказывается, он сжал Энджи в объятиях с такой силой, что она, испугавшись, стала вырываться от него. Он со смущением обнаружил, что по щекам у него текут слезы; потом, когда Энджи уехала, они полились снова. Тогда-то он и понял: что бы он там раньше ни думал, но до сих пор он не знал, что такое любовь.

На протяжении двух последующих недель, проведенных в Хартесте, он непрестанно пытался поговорить с Вирджинией об Энджи; однако все более убеждался, что сестра не слишком восприимчива к его душевным излияниям. Мэри Роуз работала над книгой, посвященной живописи XVIII века, и потому постоянно ходила по картинным галереям и ездила по стране, осматривая частные коллекции; Малыш высказал искреннее желание заниматься детьми, чтобы им было весело и интересно, но потом как-то совершенно забыл об этом, так что бремя всех забот свалилось на Вирджинию и Няню. Дети доставляли немало трудностей, каждый по-своему: и Кендрик, и Георгина обладали потрясающей способностью устраивать истерики из-за какой-нибудь сущей мелочи вроде того, недоварено или переварено яйцо всмятку, которое им подали к завтраку; Шарлотта большую часть времени вытворяла всякие фокусы на своем новом пони, нарочно выставляя при этом Фредди трусишкой и заставляя всех переживать за сохранность ее рук и ног; Фредди же страдал от бесконечной череды того, что его мать называла приступами головной боли, а другие дети — выпендрежем. Только Макс никому не доставлял никаких хлопот, он часами спокойно и безмятежно сидел в своем манеже, но и его к концу августа тоже как будто какая-то муха укусила; Няня, как заметила Шарлотта, ходила постоянно, словно ощетинившаяся.

Александр держался ото всех подальше и большую часть времени проводил на ферме: как он объяснял, шла уборка и там не хватало рабочих рук. Домой он приходил по вечерам измотанный, крайне раздражительный и засыпал прямо за ужином.

Как-то уже поздно вечером, когда Малыш спустился вниз в поисках последнего стаканчика виски с содовой, он случайно услышал разговор в библиотеке.

— Мне очень нравится твой брат, — говорил Александр Вирджинии, — но пожалуйста, не приглашай их больше сюда всех вместе. Я этого второй раз уже не выдержу.

— Это моя семья, Александр, — отвечала Вирджиния. — Я люблю их. И этот дом не только твой, но и мой. Сейчас я им нужна. И самое главное, я сама нуждаюсь в них.

— Ну, мне ты тоже нужна, — возразил Александр, — и думаю, мой голос должен быть весомей.

Не желая слушать этот неприятный для себя разговор дальше, Малыш тихонько ускользнул вверх по лестнице; разговор показался ему каким-то странно зловещим, хотя он сам бы не смог объяснить почему.

Малыш, 1969–1970

В тот год, сразу же после Рождества, Мэри Роуз заявила, что намерена обзавестись собственным летним домом. После месяца интенсивных поисков, когда она с присущей ей и весьма похвальной дотошностью осмотрела не меньше тридцати семи домов, она сообщила, что нашла наконец именно то, что им нужно. Присмотренный ею дом находился в Нантакете — месте, которое, по ее словам, обладало всеми достоинствами Лонг-Айленда: точно такими же белыми песчаными пляжами, тихими и спокойными окрестностями, размеренным ритмом жизни, очаровательными, преимущественно XIX века домами, напоминающими те, которыми был застроен Хамптон, — но при этом не было Лонг-Айлендом. Дом, который она собиралась приобрести, стоял на Сиасконсете и внешне напоминал, как она выразилась, дачу-переросток.