Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

что Россия — страна, чуждая этому цивилизующему процессу»[768]. Для Гизо, действительно, история Франции заключалась в поступательном развитии третьего сословия и его превращении в средний класс как основу общества. Но вывод, сделанный за Гизо А. Безансо-ном, — это вывод современного исследователя, поскольку Гизо таких умозаключений о России не делал, он вообще в своих книгах по истории цивилизации в Европе и Франции не писал о России, хотя в мемуарах давал весьма жёсткую характеристику императору Николаю I[769].

Другой влиятельный историк и политик Адольф Тьер в 1840-е годы начал писать многотомную «Историю Консульства и Империи», в которой также затронул тему «русской угрозы». В восьмом томе, опубликованном в 1849 году, он писал: «Когда русский колосс встанет одной ногой у Дарданелл, другой — у Зунда[770], Старый Свет станет её рабом, а свобода сбежит в Америку. То, что сегодня ограниченные умы считают несбыточным, однажды из печальных предположений превратится в мрачную реальность, и Европа, столь неуклюже разделённая, повторит судьбу греческих полисов, покорившихся македонским царям»[771].

Как отмечал М. Малиа, либеральная историография реабилитировала феодальное и религиозное Средневековье в либерально-демократической версии, а Россию изгнала из цивилизации. Ведь, по мнению либеральных историков, Пётр I ввёл Россию в Европу лишь в эпоху Просвещения, «однако эта маленькая заимствованная свеча была погашена мракобесием Николая, и в XIX столетии Россия снова оказалась выброшена в холод азиатских степей»[772].

Российские власти пытались формировать позитивный имидж России в Европе и поддерживать в Париже своих «культурных агентов», популяризировать русскую литературу во Франции. Эти агенты старались вмешиваться повсюду, где можно было замолвить слово в защиту России. Однако после восстания в Польше делать это было весьма сложно. Русские авторы постоянно публиковали различные статьи (порой под иностранными именами), выпускали анонимные брошюры, но враждебность ко всему русскому, будь то открытая, будь то завуалированная, не уменьшалась[773].

Тем не менее, нельзя утверждать, что общественное мнение во Франции после Июльской революции и подавления восстания в Царстве Польском было сугубо антироссийским. Например, за союз с Россией выступали легитимисты, то есть сторонники свергнутой династии Бурбонов. Так, газета ультраправых «Le Quotidienne» выступила в поддержку России в польском вопросе, не без оснований отмечая, что восстание в Варшаве стало следствием Июльской революции, а не политики Российской империи[774].

Отсутствие единодушия в отношении России объяснялось рядом факторов: традиционным разделением партий, свободой прессы и в целом её интенсивным развитием, а также удешевлением и, соответственно, доступностью газет; парламентскими дебатами, но, главное, отсутствием чёткости в политическом курсе французского правительства (по крайней мере, так это представлялось общественности)[775].

После поражения в Наполеоновских войнах Франция стремилась выйти из своего унизительного, как считали французы, состояния и искала союзников. В то же время французское правительство опасалось заключать формальные альянсы, чтобы не оказаться в зависимости от принятых на себя обязательств. Одни политики выступали за союз с Великобританией, как, например, князь Ш.-М. Талейран, в 1830–1834 годах занимавший пост посла Франции в Великобритании. Для Талейрана союз с Великобританией являлся, помимо прочего, средством защиты от «русской угрозы». Поскольку идея англо-французского «сердечного согласия» (именно такой термин тогда был в ходу) постоянно давала сбои, прежде всего по причине традиционного соперничества между двумя странами, в середине 1830-х годов возник проект сближения с германскими государствами. Сторонником такого альянса выступал, например, А. Тьер. Но находились и политики, делавшие ставку на союз с Россией, хотя общественное мнение было в массе своей настроено против сближения с Российской империей, воспринимая союз с ней как антинациональный[776].

В целом же авторы, писавшие о России, были убеждены в превосходстве западной цивилизации. Так, например, известный политик и журналист Сен-Марк Жирарден, много и критично писавший о России, в 1834 году в работе «Политические и литературные заметки о Германии»[777] сравнил две цивилизации — западную и русскую. Не скрывая своего восхищения русской цивилизацией, он заявлял, что не считает её равной западной: «Север взял у западной цивилизации только кору, но оставил живицу». По его мнению, европеизация России являлась поверхностной. Она позаимствовала у Европы её искусства, науки, обычаи, даже её администрацию и способ материального обогащения. «Но этой независимости духа, этой живости идей и чувств, свойственных французскому гению, этого чистосердечия немецких наций, этой твёрдости и глубины решений, то есть всего того, что составляет жизнь и сок западной цивилизации, всего того, что изменило политический и религиозный облик мира руками западных наций, — всего этого Север вовсе не взял»[778]. Как видим, перед нами традиционная оптика превосходства и взгляд на Россию как на страну имитаторов. Россия перенимает западные технологии, но к духовной цивилизации не приобщается. Автор вроде бы и не называет себя противником России, кокетливо заявляя, что ему «вовсе не нравится выступать против России», но дальше пишет следующее: «Если славянские расы, всё больше и больше подпадающие под иго России, добьются преобладания в Европе, прощай всё то, что я называю жизнью и духом европейской цивилизации»[779]. При этом Сен-Марк Жирарден говорит не о панславизме, а скорее о территориальных приобретениях России.

Варшавская речь императора Николая I, легенда о «мученице» Макрине Мечиславской, восточные дела и актуализация темы «русской угрозы»

В 1835 году европейцы вновь «испугались» российского императора. Причиной стала речь императора Николая Павловича, произнесённая им 4 (16) октября 1835 года в Лазенковском дворце в Варшаве. Выступая перед депутацией польских горожан, Николай I заявил: «Если вы упрямо сохраняете мечты обо всех химерах, об отдельной национальности, о независимой Польше, о всех этих несбыточных призраках, вы ничего не можете сделать, кроме того, что навлечёте на себя новые тяжкие бедствия. Я воз-двигнул Александровскую цитадель, и объявляю вам, что при малейшем волнении — разгромлю ваш город; уничтожу Варшаву, и уж конечно не я выстрою её снова! Мне тяжело с вами говорить, тяжело государю обращаться так со своими подданными; но я говорю для вашего блага; вам, господа, подумать о том, чтобы заслужить забвение прошедшего»[780]. В заключении речи Николай Павлович произнёс: «На немцев и французов — не надейтесь; они вам не помогут, но вы можете надеяться на мою милость; чтите законы, любите своего монарха, уверяю вас, что только в таком случае будете счастливы, и старайтесь дать детям вашим иное воспитание»[781].

Выступление российского императора было крайне негативно воспринято в Европе. В отчёте Третьего отделения за 1835 год сообщалось: «Нисколько не удивительно, что речь сия ни англичанам, ни французам