За родом род - Сергей Петрович Багров

— Я тебя подожду!

— Подожди! — Казалось, она должна была вновь улыбнуться. И улыбнуться уже настоящей улыбкой, однако лицо ее было спокойным. Наверное, эту улыбку она берегла для другого. Но Колька был рад все равно. Глядя ей вслед, как она поднималась по длинным ступенькам крыльца, он хотел было крикнуть: «Я зайду за тобой!» Но он не успел. Дверь магазина захлопнулась, загородив от него Катерину, и Колька пошел потихоньку домой.

И вот воскресенье. Семь вечера. Возле клуба народ. Все торопятся, все суетится. Прибауточки, говор, смех.

Плеснула струнами балалайка. Концерт начался. Все глядят на приезжих артистов. Слушают песни, музыку и стихи. Один лишь Дьячков в одиночестве ходит около клуба. Ждет Катерину.

Целый час проходил он, бессмысленно дожидаясь. «Почему не пришла? Может быть, заболела? — думает он. — А что, если я загляну к ней в барак?! Узнаю, в чем дело?»

Подходя к семейному, в шесть дверей и крылец бараку, Колька окинул глазами окно, где должна была жить Катерина, и растерянно заморгал. Окно зияло темным квадратом. Вероятно, легла уже спать. Колька ткнул кулаком под ребро. «Проманежил, веселую душу». Пиная жесткую, как кустарник, дворовую череду, он пошел вдоль хлевов, в которых пыхтели наевшиеся коровы. Он уж было свернул, чтоб пойти напрямую домой, да услышал негромкое борканье батога, с каким открывалась дверь в середине барака, и в ней показались два силуэта. Да, да, та самая дверь, куда так хотелось ему проникнуть. Дверь открылась и сразу закрылась, а на крыльце объявился здоровый детина. «Шура-а? — смутился Дьячков. — Чего ему здесь?» И сразу смекнул, что Щуровский ходил к Катерине не для беседы. На какие-то две-три секунды он обомлел, почувствовав, как под сердце его проник холодок непредвиденной катастрофы. Колька зло задышал, душа раздавленно заметалась, словно ее переехало колесо. Не должно такого и быть! Нет! Нет! Тут какая-нибудь ошибка. Ведь не Шура, а он собирался встретиться с девушкой в этот вечер.

— Это как же ты тут оказался? — потребовал он, охватив Щуровского яростным взглядом.

— А-а, Колюха! — беспечно откликнулся Шура.

— К Катерине ходил?

— Тс-с. Никому ни слова. Сообразил?

Щуровский подставил палец к губам.

Передернуло Кольку:

— Сообразил.

Несло от Шуры водочным перегаром. Он стоял перед Колькой и объяснял:

— Я говорил тебе! Препятствия надо брать с ходу. Была Катерина ничья. Ты зеванул. Ну, а я, как видишь, не растерялся…

Колька не стал дожидаться, когда Щуровский закончит. Встряхнул головой и пошел. Шел он резко и споро пересекая двор, переулок, дорогу и пустырек. Хотелось скорее освободиться от навалившегося несчастья.

Ступив на мостки, он заставил себя обернуться на заплесканный жиденьким светом угол поселка, где стоял семейный барак. Посмотрел на него разочарованно и понуро, словно увидел там жизнь, ставшую для него неприятным воспоминанием.

Небо с запада на восток перетягивал белый шпагатик летящего самолета. Проводив его легким сдвигом бровей, Колька направился к дому.

Мерзлые ветки кустов, провиси черного кабеля меж столбов, волоконца реденьких туч, стаи звезд между ними склонялись все ниже и ниже над Колькиной головой, словно ночь, понимая его состояние, пыталась найти для него то, что он потерял, но найти не могла и от этого, как и Колька, молча страдала.

КРИВАЯ СТРЕЛА

Старые елки, столовая на полозьях, дом-курилка с железной трубой и большая, на козлах, цистерна стоят при развилке трех дорог. Одна дорога уходит к дальним делянкам, вторая — к скатищам нижнего склада, третья — к поселку Митинский Мост.

Запах снега и хвои перебивает запахом кухни. Запах такой, что, кажется, кто-то сейчас объявит: «Здесь кормят каждого, кто голоден! Пожалуйста, заходите!»

По толстым осиновым плахам заходят одетые в ватники лесорубы. Длинный стол, две скамьи. Притомленные, с паром от скинутых рукавиц, прижимаются грудью к столу рабочие нижнего склада. Тут раскряжевщики. Тут машинисты лебедок. Тут подкатчики бревен. Тут трактористы. Кто в шапке сидит. Кто без шапки.

— Добавь-ко, Настасья! — слышится то и дело.

Настасья с зарей на щеках от горячей плиты, в белом халате и белом платке старается всем и во всем угодить. Сколько рук у нее? Поглядеть — не поверишь, что две. Так споро она успевает пройтись с черпаком подле мисок, наливая туда капустные щи, и хлеба нарезать ножом-автоматом на толстой доске, и второе вовремя снять с раскаленной плиты, и компот поднести. Хорошо Настасье среди лесорубов, словно матери возле детей. Каждого рада попотчевать доброй едой и приветливым словом:

— Ешьте, ребятушки, вдосыть, чтобы работа давалась шутя!

Настасье хотелось, чтоб дверь в ее густо пропахшую щами и кашей столовку пела скрипучими петлями целый день, пока она тут кашеварит, ставит на стол, убирает и моет посуду. Но едоки у нее сидят не подолгу. Каждый привязан к работе. Запьют горячую кашу морсом или компотом — и благодарствуем, ждите нас завтра. Настасье приятно, даже когда к ней приходит мастер Рогулин, неразговорчивый, лысенький человек, посидит, пороется в кирзовой сумке, достанет оттуда стопу нарядов, попишет в них что-то и, не сказав ничего, незаметно уйдет, оставив после себя слабый шорох бумажных листочков. Без бряканья ложек, без голосов, без шороха тихих листочков ей становилось не по себе, как покинутой всеми, как одинокой, кого оставили здесь для того, чтобы она вспоминала о самом угрюмом. Ее огорчало не то, что она прожила век безмужней. Не то, что была некрасива лицом. Не то, что мужчины в нее никогда не влюблялись, хотя один из них все-таки был ей двухмесячным мужем и от него у нее появился сынок. Ее огорчало то, что сынок ее Коля, кого она так берегла, так ходила за ним, так его тешила и ласкала, только только вступил в настоящую взрослую жизнь и погиб.

Пять лет прошло с той поры, и все это время Настасья боится остаться одна. И дом в деревне, где с сыном жила, продала специально, чтобы поменьше ее угнетала тоска. Но и в поселке, переселившись в квартиру барака, она каждый раз,