Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– Ну пойду я, Миша, – сказала Поля. – Завтра забегу. Спасибо тебе.

А назавтра меня и привезли. Роберт сразу написал родным, что теперь он уже отец семейства, что родил дочь, что все чувствуют себя хорошо – и мама, и дочка. И начали праздновать.

Сразу сняли дежурную дверь из Равилевской квартиры и положили ее на два стула прямо под самым Львом Николаичем, накрыли скатеркой и стали нести еду и ставить кто что может: огурчики малосольные первые летние, рулеты куриные, ягоды, пироги с яйцом и капустой, буженину, Лидка на этот сход большую фаршированную щуку приготовила, лепешек нажарила, селедку почистила, в общем, много чего. Пока Алла с Робой тютюшкались со мной дома, гулянка во дворе набирала обороты и обрастала новыми гостями. Набежали друзья из Лита, много, все радостные: Володька Соколовский со своей Стэлой, Вова Ревзин, который понемногу начал ухлестывать за Наташкой-княжной, Пупкин с Беллой Ахатовой инопланетного таланта и красы. Пришел даже Ветошенко с Благовещенским и новыми стихами. Двор гудел, как разворошенный палкой улей. Про меня все давно забыли, оставили Поле с Милей на радость для обновления природных бабушкинских навыков, а родители пошли ко всем, под Толстого.

Алим хлопотал у стола, приносил откуда-то новые стулья, встречал и усаживал гостей, следил, чтоб у всех было налито. И изредка тонким голосом вскрикивал: «Наливай!», потом снова: «Наливай!» За ним, кстати сказать, и закрепилась эта кличка, никто про Алима уже не вспоминал, а звали Наливай.

Наливай так ладно занял место Тараса и так открытой и доброй душой походил на ушедшего, что Марта решила: бог специально послал его в их двор – выбрал из всех и послал.

А Пупкин с Робой снова затеяли свою вечную дуэль, в которую вступил весьма начитанный Ветошенко.

– начал читать он свое удивительное.

– Чье это? – спросил Роберт. – Хорошие стихи, но продолжить не смогу, не знаю!

– Это мое личное! – с гордостью ответил Ветошенко.

Потом Генка прочитал новое стихотворение Крещенского, довольно неплохо прочитал, тихим голосом и с настроением:

– Это ты Алле посвятил? Неплохо, – сказал Генка.

– А я все ей посвящаю, особенно если про любовь. А если не про любовь… – Роберт на мгновение задумался, – то все равно ей…

Черный Толстой молча и сосредоточенно взирал на молодых тявкающих щенков у его ног. Воздух был душным, под вечер сильно парило, как перед грозой, но разморенные людишки с упоением слушали рифмы. Поэты читали, передавая друг другу слово, как что-то осязаемое, как рюмку с божественным напитком, которая обещана уже другому, и надо только ее достойно передать. Они читали – кто громко, кто вполголоса, чуть хвастаясь стихом, словно своим ребенком.

– Как интересно получается, старик, – начал Роберт, обращаясь к Генке. – На первом курсе я был уверен, что все вокруг гении и я в том числе. На втором я понял, что я просто обычный поэт. На третьем я начал сильно в себе сомневаться. А на четвертом мне стало ясно, что я ничего из себя не представляю.

– Я знаю, что я ничего не знаю? – хохотнул Генка. – Ну, это твои сугубо личные сомнения, старик! Я на всех курсах чувствовал себя гением и до сих пор с каждым стихотворением укрепляюсь в этом чувстве, – он, как всегда, улыбался, и было непонятно, шутит он или совсем нет.

Вдруг завыла Белла. Она читала стихи не как все, а выла их, словно волчица на луну, пытаясь до нее докричаться, выла, как шикарный оборотень в полнолуние, закидывая назад длинную и тонкую шею с красиво посаженной умной головкой. Влажные глаза смотрели в небо, мимо толстовского лица, мимо нависших над двором рыхлых дырявых облаков, даже мимо звезд, которые начинали угадываться где-то под потолком вселенной. Ее ладная прелестная фигурка, синее с белым платьице с несмелым вырезом и переплетенные за спиной худые руки вызывали восхищение. Пупкин смотрел на нее поблескивающими хитрыми глазами, словно держал на прицеле, да и все вокруг не скрывали восторга перед этим существом. Она читала самозабвенно и томно, чуть нараспев, чуть в нос, словно заклинание:

Когда закончила, Генка подошел и резко взял за плечи, чуть встряхнув и развернув к себе:

– Старуха! Ты потусторонняя, ты нездешняя, ты откуда?

Она задрала голову, глядя на него, без улыбки ответила:

– Прилетела. Осваиваюсь.

Потом стал читать Соколовский, о любви, и Стэла посмотрела на него с тревогой и грустью: зачем он это при всех? Они были женаты уже пару лет, нарожали детей, и Володька называл жену «моё румынское счастье», казалось, был сильно влюблен, не просто любил, а именно влюблен, а она на людях всегда вела себя сдержанно, словно принимала его чувства, как данное. Ее цыганская кровь не бурлила и не выплескивалась через край, а вяло перетекала из сосуда в сосуд, из вены в артерию и снова по кругу, медленно и нехотя. Последнее время она совсем застыла, словно заморозилась, глядя куда-то внутрь себя, даже когда с кем-то разговаривала.