Мoя нечестивая жизнь - Кейт Мэннинг

Боль накатывала, отступала, но это была не ТА боль. Не пришло еще, видно, время. Я зажгла лампу. Набросила на кровать клеенку. Принялась напевать без слов. Взбила подушку. На край кровати положила нож и веревку. Чтобы отвлечься, изготовила пару дюжин таблеток – растерла ингредиенты, отформовала. Постояла, пережидая приступ. Скрипнула зубами. Причесалась. Вскипятила воду и заварила мятный чай. Выпила. Миссис Эванс наставляла, что перед родами следует очистить кишечник, чтоб малышу ничто не мешало. Я выпила касторки. Руки тряслись от страха.

Чарли все не возвращался…

Я распахнула окна, и в дом проникло дыхание предрассветной реки вместе с вороньим карканьем и голубиной воркотней. Позвякивали молочные бутылки, которые разгружали из фургона. Прогрохотал каменщик с тележкой, груженной тесаными булыжниками, для укладки мостовой.

– Вот же мать твою! – заорал он вдруг.

Вот такими звуками встретит мир нового человека и попрощается со мной: птичий гомон да ругань рабочих.

Где же Чарли? Наверное, отправился на Двадцать третью улицу, где проживает «пудель». Но даже прогулочным шагом можно обернуться за час. Где он и где этот треклятый Вашон?

Валун внутри меня давил все сильнее, сплющивал пузырь, наполненный жидкостью. Я стояла у окна, когда это случилось. Хлынул истинный потоп. Я вдруг вспомнила, как от маминых ног поднимался горячий пар. Это из нее вытекала жизнь. Весь пол подо мной был залит, я опустилась на колени и вытерла пол посудным полотенцем, но только грязь развела. Живот бесстыдно торчал вперед – точно гнездо с дикими пчелами, таящее угрозу. «Ох, сладкий ты мой», – прошептала я беззвучно.

А вот и боль – нарастающая, с четким ритмом. Подпруга натянулась, не давая мне дышать, когда я встала на четвереньки. Боль была словно долгий мощный прилив, а отлив скоротечен.

За окном солнце вымазало розовой краской дома, мягким светом залило крыши. Я легла на кровать. Волны теперь накатывали одна за другой, без перерыва, сжать кулаки, разжать кулаки, сжать-разжать, все тело в огне, с меня будто содрали кожу.

В комнату ворвался Чарли. Он тяжело дышал. Рубаха мокрая. Он опустился рядом со мной:

– Экси! Я никого не нашел.

– Уйди!

– Не умирай! Не оставляй меня.

– Уходи!!!

Он отошел в дальний угол комнаты, путано бормоча про то, что не застал Вашона, потом помчался на Канал к миссис О’Шонесси, но ту уже вызвали к роженице.

– Прости, – едва не плача, шептал Чарли из угла, – прости, прости! Пожалуйста, не умирай, моя бесценная жена, и…

– Заткнись! – надрывалась я в ответ. – Заткнись!!!

И тут Чарли исчез. Вообще все исчезло. Одни только волны и боль. Я качалась на волнах боли. В голове раздался голос миссис Эванс:

– Не дергай. Вот так.

– Еще рано. Вот так.

– Не время. Тебя разорвет.

Волны вокруг покрылись барашками. Я все еще тонула. Моего сына не спешили вышвырнуть на спасительный берег.

Тужься! ДАВАЙ!

И я поднатужилась. И ничего не произошло. Если это пытка, то зачем? Какие ужасные злодеяния выдать, чьи имена назвать, чтобы мука прекратилась? Не надо пытать. Я все скажу. Как же больно. Я выла и рыдала, как все роженицы в мире, как все женщины.

– Экси, пора. Давай!

Я поднатужилась в последний раз. Потом в следующий последний раз. Каждая жила внатяжку, глаза вылезают из орбит, зубы перемалывают друг дружку, мозг вот-вот закипит. Я закричала. Так вот какая смерть выпала мне.

Я тужусь, тужусь. Давай же, миленький! Давай! Я почувствовала между ног что-то постороннее. Ох, Матерь Божья, какая боль. Очередная схватка свела тело судорогой. Я дугой выгнулась на кровати.

Терпи, терпи. Это точно последний раз. Да…

И вдруг хаос и ад отступили, рассеялись. Я родила свою дочку. Это произошло первого октября 1869 года. Мне было двадцать два.

Чарли все так же, нашкодившим псом, жался в углу. Сделалось тихо-тихо, Чарли встрепенулся. Моя девочка захныкала, и он в один прыжок оказался у кровати.

– О, милый Боже… – Чарли трясло. Глаза у него были огромные и полные ужаса.

– Возьми ножницы, – велела я.

– Я не могу. А разве можно?

– Уж если мог поработать своей штукой, то и ножницами сможешь.

Чарли, послушно выполняя мои приказы, перерезал пуповину, отскочил в сторону, переводя дух. Когда с процедурой было покончено, он упал на пол подле кровати. Лицо в белых пятнах, будто щеки обморозил.

– Я думал, что потерял тебя. Никогда в жизни не видел столько крови. Как убийство.

Он был едва живой от страха – но любовь ли это? Кого он боялся потерять – меня или малыша?

Чарли собрался снова заговорить.

– Постой, – сказала я. – Посмотри на нее.

Глаза у нашей девочки были такие, словно она знала самые сокровенные тайны, спрятанные в глубине наших сердец. Чарли смотрел на нее, смотрел на меня – и так нежно; глаза у него так блестели, что никаких сомнений у меня не осталось. Он боязливо коснулся пальцем подбородка малышки.

В свидетельстве о рождении, выданном в ратуше, было торжественно записано имя нашей дочурки: Аннабелль Гвендолин Фелисити Джонс.

– «Белль» по-французски «красавица», – сказал ее отец, – и мы выбрали его, чтобы в имени была хоть одна белль, и уж точно никаких экси.

Мы тщательно осмотрели пальчики на ее ножках, восхитились голубизной глаз. Она весила не больше, чем мешочек сухих бобов, а голова у нее была что твой персик. Мы рассматривали ее у огня камина и у окна, и, вопреки фактам (кожа морщинистая, глазки слиплись, личико старушечье), мы нарекли ее «самый красивый ребенок в мире». К шести месяцам она стала кругленькая и розовая. Малышку мучили колики. Она принималась плакать, заслышав резкий звук вроде скрежета трамвая. Я брала ее на руки, клала щекой на плечо и похлопывала по спинке:

– Тихо, тихо, ш-ш.

При виде новорожденных я всегда терялась: что с ними делать потом, после родов? Если бы мне мама рассказала. Бедная крошка плачет – я кормлю ее грудью. Она плачет, а я кладу ее головкой на плечо и жду, пока срыгнет воздух. Она плачет, а я пою ей «Тура-Лура». Папа купит тебе пересмешника. Но ни пение, ни гули-гули не могли ее успокоить. Я ее укачивала бесконечными часами. Она высасывала из меня жизнь без остатка. Жизнь свою она получала от меня, от этого никуда не денешься, как бы я ее ни любила. Она была пиявка. Я сотворила ее из своих костей, крови и молока. Надо будет – я умру за нее. Выпью горящую ворвань из лампы. Стоя в кухне, я кормила. Усталая до изнеможения, я кормила. Ложась спать, я кормила. Прошло уже несколько месяцев, а она все плакала.

«Т-ш-ш», – умоляла я, сама не своя от усталости, и добавляла в ее укропную водицу виски. Никакого эффекта. Теперь я понимала, почему в колыбельных поется про волчка, что ухватит за бочок, о, мой милый, ветерок гуляет, малышка засыпает, не будите лиха, чтобы было тихо. Я понимала, почему дамы писали мне отчаянные письма: пожалуйста, помогите, хватит с меня детей – и почему некоторые матери выбрасывали детей в окно или оставляли на няню. К счастью, ничего такого я не сделала и через пару месяцев даже пришла к выводу, что быть матерью – мое призвание, ибо нет ничего замечательнее теплого тельца, лежащего у тебя на груди, легкого дыхания, сладкого от молока.