Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

– И что?

– Он вошел к Бенжамену. Малыш весь сжался.

– Он вошел в палату, Тереза, слышишь? Бертольд вошел в палату Бенжамена!

* * *

– «Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет!» Это ты говорила, дура несчастная, помнишь? «Бенжамен умрет в своей постели в возрасте девяноста трех лет...» Ври больше! И Бертольд рядом с ним: как тебе? Почему вы с Кларой не разрешили мне спать в его палате, остаться в больнице и охранять его? Почему, Тереза? Отвечай, черт тебя дери! Ну, как же, наша Тереза все знает! Наша Тереза всегда права! Тереза у нас бог! Скажешь, нет? Нет? Так вот, Тереза, я достану этого гада, я выпущу ему кровь, всю до капли, одного братца отключили, другого посадят, ты вытащила счастливый билетик, а Клара нащелкает классные фотки! Обе вы дуры, да, все вы дураки, а когда все это кончится, я подпалю издательство «Тальон», я уйду из дома, и мы с Жюли все взорвем. Одна Жюли и осталась, вот почему Бенжамен ее любил! А вы, что вы делаете, пока она мстит за него, вашего дорогого брата, а? Вы отдаете его в руки этому Бертольду! Вот что вы делаете! Вы живете себе потихоньку, а его оставили Бертольду. Мамочка Клара с этим своим как курица с яйцом, и Тереза в своих идиотских звездах... это они тебе сказали, что Бенжамен умрет в возрасте девяноста трех лет! Что может быть глупее, чем звезды, на этом свете? Конечно, это наша Тереза! Глупее, чем все звезды вместе взятые! Это единственное, что они пишут на небосклоне, твои звезды: Тереза – дура! Они так рады найти кого-нибудь, кто был бы еще глупее их, они искали тебя миллионы световых лет! И вот наконец они ее отрыли, на планете Земля, которая кишит дураками, которая воняет больше других, последняя из планет, где плодятся всякие Терезы, Бертольды и Шаботты! Тебе повезло, Тереза, что ты моя сестра, а то Шаботт, Бертольд или ты – я не стал бы разбираться! Слышишь? Слышишь или нет? Я что, все это звездам говорю? Ну-ка, спроси у них по-своему, что собирается делать твой брат. Спроси у них, что у меня в голове и что – в кармане. И, раз уж ты здесь, спроси заодно, долго ли ему осталось, Бертольду, это могло бы ему пригодиться, чтобы успел привести в порядок все свои мелкие делишки...

* * *

Все это говорилось им (Жереми) по дороге в больницу, в машине Тяня с орущей сиреной. В кармане у него при этом лежал резак с коротким трехгранным лезвием (они решили к возвращению Бенжамена прибраться в своей квартире – бывшей молочной лавке, но дальше обычных предварительных перебранок дело пока не сдвинулось). Все это говорилось в залитых светом коридорах, ведущих в палату Бенжамена, и если бы они не знали, где она, эта палата, находится, они отыскали бы ее с закрытыми глазами.

И вот они перед его дверью.

После такой спешки они удивились собственной медлительности. И собственному молчанию.

Они стояли перед дверью. За ней была правда. А это всегда останавливает.

Двойное тело Тяня и Верден загораживало дверь от Жереми.

– Открывай, дядюшка Тянь.

Это прозвучало как-то неубедительно. Тогда Тереза, до сих пор не проронившая ни слова, сказала:

– Дядюшка Тянь, открывайте.

* * *

Нет, Бенжамен был на месте. Лежал неподвижно под стрекотание своих машин. Вернее, то, что заменяло теперь Бенжамена. Но, во всяком случае, это был Бенжамен. Все проводки на месте. Может быть, более неподвижный в этом неверном свете, посреди уснувшей больницы, в центре города, который как-то внезапно смолк. Сам собой вставал вопрос: а что они тут забыли, эти четверо, блуждающие, как лунатики, когда вся планета спит? Тянь, Жереми и Верден затаили дыхание. Только Тереза положила руку на грудь Бенжамену – дышит, подняла ему веки – те же глаза, та же радужная оболочка, та же пустота, смерила пульс своими холодными пальцами – та же частота, посмотрела на приборы недоверчивым взглядом, совершенно не разбирающимся в технике, зато мгновенно обнаруживающим обман, и еще как! Машины не врали. Они продолжали поддерживать скрытую жизнь Бенжамена, обеспечивая ему все удобства, какие предоставил в его распоряжение прогресс конца века. Они ели за него, дышали за него, выбрасывали отработанное. Бенжамен отдыхал. Техника работала. Конец века жил вместо Бенжамена. Ему и в самом деле был нужен отдых, ему, который уже так долго тянет лямку на этом свете. Он заслужил этот отдых. Так думала Тереза.

– Пойдемте, – сказала она.

Как это «пойдемте»?

Неужели такое возможно? Миллиарды клеток, не тронутых параличом, кричат, что есть сил, а существа, ближе которых не найти, собираются уходить, не слыша их! Все тело – сплошной призыв, а они стоят вокруг и не слышат! А какая надежда вспыхнула в нем, когда они вдруг вошли! Как будто они получили радостную весть! Какой им устроили прием! «Это Жереми, это Тереза, это Тянь, а это Верден!» Клетки осязания выполняют свою роль часовых кожного покрова как нельзя лучше, передавая информацию дальше, отчитывая жировые клетки: «Ну же, шевелитесь, передавайте непосредственно соседям, не отправляйте через мозг, он нас предал!» И все тело, предупрежденное о местной передаче, все клеточки, поставленные в известность о присутствии родных, все ядра хором кричат от первого лица: «Спасите меня! Увезите меня! Не оставляйте меня в когтях Бертольда! Вы не знаете, на что способен этот тип!»

Но Тереза ощупывает, проверяет пульс, думает...

И говорит:

– Пойдемте.

Где я мог это прочитать?

Комиссар Аннелиз не поверил ни своим ушам, когда ему сообщили результаты экспертизы, ни своим глазам, когда из лаборатории принесли вещественное доказательство. Нет, конечно, дивизионный комиссар Аннелиз не умер на месте от удивления. Он просто прочистил уши и надел очки, чтобы его глаза – глаза ищейки – лучше видели. Однако, даже находясь здесь, в маленькой безупречно чистой хирургической коробочке, на его кожаной папке, это доказательство не могло не удивить. Да, удивительно, но с профессиональной точки зрения все же допустимо. Они все ошиблись, и он – в первую очередь, вот и все. Самообман.

– Элизабет, будьте так любезны, приготовьте мне хороший кофе.

Непростительная небрежность, и это после стольких лет работы... Решительно, ничто нас не учит. Легким нажатием педали дивизионный комиссар Аннелиз убавил яркость лампы с реостатом.

– И попросите, пожалуйста, инспектора Ван Тяня зайти ко мне, без младенца, если можно.

* * *

Оказалось, нельзя. Когда инспектор Ван Тянь сел напротив своего начальника, взгляд Верден впился в дивизионного комиссара.

Пауза.

Пока инспектор Ван Тянь не сообразил повернуть ребенка лицом к бронзовому Наполеону.