Караван в Хиву - Владимир Буртовой

Звенела сталь. Один-два неудачных выпада, и шпага со скрежетом отлетала под черную голую чинару в угол дворика. Чучалов сокрушенно вздыхал и шел за ней, молча сжимал рукоять в огромном кулаке и вновь кидался на Якова с таким остервенением, будто перед ним был ненавистный хивинский хан, лишивший его свободы. Гуляев же, ввиду постоянных разъездов по чужим землям, прежде брал уроки фехтования у знакомого офицера в Оренбурге и теперь все, что знал и умел, стремился передать Чучалову.

Недели через две Петр уже довольно сносно наносил шпагой удары, умел защищаться, а когда острое длинное жало клинка впервые распороло штанину и сильно впилось в бедро Гуляева, пришлось умерить пыл в учебе. Чучалов как дитя радовался успеху, шпага теперь придавала ему уверенности в своих силах, в самом себе.

– Теперь бы из пистолей пострелять, – размечтался Петр, вспоминая нечаянно меткий выстрел в чужого нукера на берегу Эмбы. Гуляев представил, какой переполох поднимется в Хиве, если они вздумают учинить пальбу в нескольких десятках шагов от ханского дворца. Пришлось отказаться от этой затеи.

Двенадцатого января, во время очередного урока фехтования, Гуляев вновь услышал у ворот приглушенный говор и заспешил к окошку. Осторожно отодвинул в сторону деревянную задвижку – напротив, в полусотне шагов, стояли Рукавкин и Погорский с каким-то чисто одетым хивинцем, а перед караульными, снова обескураженный отказом, переминался с ноги на ногу Кононов, не в силах умолить непреклонных исполнителей ханской воли.

– Ушли! – почти закричал в отчаянии Яков и со всей силы ударил кривой саблей по глухим воротам. Стражники вздрогнули.

– Эй ты, бездушный тандыр с усами! – взъярился Гуляев. – Передай своему хану, что, если к нам завтра не допустят киргизских посланцев, я перестреляю вас всех у ворот! Узнает ваша Хива, что такое большой куф-суф![45] Теперь же передай, да живо! – и еще раз наотмашь рубанул по воротам. На высушенных солнцем и ветрами брусьях остались две глубокие зарубки. Тут же рядом оказался Петр с поленом и ахнул по воротам – звякнули железные запоры.

На площади стали собираться прохожие, заволновались россияне, наблюдая неистовство посланцев и не имея возможности хоть чем-то им посодействовать. Старший из караульных поспешил отправить одного воина во дворец к начальнику дворцовой стражи. Через полчаса тот прибыл с запыхавшимся шигаулом. Едва Сапар-бай переступил порог и вошел во дворик, как Яков, не выпуская из рук обнаженной сабли, решительно шагнул навстречу – предупредительные стражники тут же оказались рядом, прикрывая ханского вельможу. Яков, мало сдерживая гнев, выпалил в лицо шигаула:

– Завтра я должен видеть Мурзатая! Или вам придется отвечать перед Российским правительством за смерть посланцев. И отвечать не грамотами, а жизнями ваших людей, которых не мало теперь на Руси. Мы не взяты ханом в бою и не проданы за долги в рабство! Оружие при нас есть, и мы сможем им по достоинству распорядиться! Я сказал все! А теперь идите к хану с моими словами!

Обескураженный шигаул улыбался, заверял, что просьбу российских посланцев незамедлительно передаст мудрейшему хану Каипу.

Решительность Гуляева возымела свои действия. В тот же вечер их навестили глава киргизского посольства Мурзатай и неутомимый Малыбай. Гуляев распорядился приставленному к ним хивинцу накрыть стол для чая, сам с трудом сдерживался, чтобы не нарушить обычай и не приступить с расспросами. Тучный Мурзатай, понимая состояние урусов, хитро щурил узкие темные глаза, осторожно попивал чай с сахаром. Зато подвижный Малыбай слово по слову рассказал, что он часто навещает российских купцов, которые хоть и не под стражей, но торговать им не дозволили, отняли и запечатали все товары.

После третьей пиалы Мурзатай поблагодарил хозяев за угощение, утер вспотевшее лицо белоснежным платком. Не торопясь рассказал, какие события произошли в Хиве со дня прибытия посольства.

Киргиз-кайсакам дали несколько дней отдохнуть после нелегкой дороги, привести себя в должный вид, а 21 декабря посланцы Нурали-хана явились во дворец и вручили хивинскому владыке письмо-послание своего повелителя. К удивлению Мурзатая, который ожидал встретить в Хиве гораздо больше суровости, Каип-хан был в тот час сама восточная любезность. Приняв письмо, он осведомился о здоровье Нурали, его братьев, жен и детей и выразил надежду очень скоро вновь видеть у себя во дворце дорогих посланцев.

Действительно, через четыре дня посланцы Малой Орды вновь были с почестями приняты в роскошном дворце, угощались кушаньями с ханского стола, а потом довольно быстро и миролюбиво пришли в согласие, что киргиз-кайсаки за пограбленные караваны заплатят сто пятьюдесятью холостыми кобылицами. В то же время, уступая просьбам туркменцев, взволнованных недавним убийством Куразбека, Каип-хан распорядился, чтобы двое из киргизского посольства были переданы им в аманаты впредь до возвращения выкупа за похищенные товары.

– Отчего же к нам такая нелюбовь? – допытывался Гуляев. Он сидел на ковре напротив Мурзатая и подливал ему горячий чай в широкую фарфоровую пиалу.

Мурзатай обстоятельно пояснил, что киргизские старшины, живущие при Каип-хане, сумели внушить ему, будто подарки, присланные Неплюевым к Куразбеку, должны были служить для подкупа хивинских баев и стражи с тем, чтобы уничтожить Каип-хана.

– Есть в Хиве зловредные шакалы, – вставил Малы-бай. – Это они навывают в ханское ухо, будто ты, Ямагуль, послан не как свидетель при наших переговорах, а для примечания Хивы и ее крепостей.

– Некоторые старшины возле хана, – продолжил Мурзатай, – говорят ему, что урусы не возвращают беглых персиан и других хивинских пленных, хватают по неправедным доносам хивинских купцов в Оренбурге и сажают их на цепи, секут нещадно кнутами и требуют для губернатора дорогих подарков. А будто все это исходит, Ямагуль, от тебя.

Яков даже вздрогнул от такого нелепого обвинения. В некотором замешательстве, обдумывая услышанное, он пригладил волнистые черные волосы – на левом среднем пальце сверкнул дорогой перстень, дар губернатора Неплюева за исправную службу с посольством от Малой Орды в 1749 году. Давно ли это было? Каких-то три года тому назад или чуток больше. И опять же связано с вероломством киргиз-кайсацких боев, на которых даже сам Нурали, приехав в гости к губернатору, жаловался как на ненадежных помощников.

«Иные салтаны и баи, – говорил он, а Яков переводил, – вид верности показывают, но внутренне, может быть, совсем по-иному размышляют, готовы переметнуться к отцу хана Каипа и ему служить».

А разве сам Нурали не вихлял лисьим хвостом первые годы своего пребывания на ханстве? Разве не дал согласие на брак своей дочери Нямгалы в далекую Джунгарию, надеясь укрепить свои силы и попытаться обойтись без покровительства России? Но дочь Нямгалы неожиданно умерла, жених был убит в мае 1750 года, и союз распался. Только после этого понял Нурали, что единственная его опора на ханстве, единственная возможность держать баев в повиновении и тем обеспечить замирение среди народа – это дружба с Россией, а не заигрывание с салтанами и баями, многим из которых всякая смута только в личную корысть. Потому-то иные из них и ушли в Хиву, они-то и мутят воду теперь здесь.