Доверие - Эрнан Диас

«запятнаны по́том эксплуатируемых масс». Со временем, когда я высвободилась из-под отцовских догм, нравственное отторжение сменилось безразличием. Я больше ничего не думаю ни за, ни против денег в их физическом проявлении — я вижу в них не более чем материальное средство, позволяющее нам осуществлять коммерческие операции.

Однако в тот день в Центральном парке у меня возникло ощущение, что конверт содержал больше, чем просто деньги. Никогда в жизни я не держала в руках столько наличности. Десять двадцатидолларовых купюр. (Наша квартплата в те годы составляла примерно двадцать пять долларов в месяц.) Купюры были новенькими и льнули одна к другой. Мне стало интересно, чем пахнут деньги, пока они не побывали в бесчисленных руках, и я засунула нос в конверт. Запах был почти как от отца. Но сквозь чернила пробивался лесной аромат. Оттенок влажной почвы и неизвестных сорняков. Как будто купюры были природным продуктом. Шелестя ими в конверте, я заметила на них последовательные серийные номера, чего раньше никогда не видела. Это вызвало у меня мысль, физически отчетливую, о миллионах двадцатидолларовых купюр, напечатанных до и после моих, и о бесконечных возможностях, заключенных в них. Сколько вещей можно на них купить, сколько проблем решить. Отец был прав: деньги — это божественная сущность, способная воплощаться в любой материальной форме.

В тот же день я обошла Бруклин, делая покупки. Как бы ни уязвил меня дворецкий, я не могла ему возразить: мне была нужна новая одежда. Более того, я подумала, что, возможно, сам Бивел поручил ему дать мне подсказку — пополнить гардероб. Я решила не откладывать это, поскольку отец в тот день должен был отсутствовать допоздна, а мне не хотелось, чтобы он видел меня с сумками из магазинов.

Мне не сразу удалось убедить продавщицу в магазине «Мартинс» на Хойт-стрит, что я хочу выглядеть с иголочки, но при этом не привлекать лишнего внимания. Она все время спрашивала меня о моем боссе и о том, как там у него в конторе. Я давала уклончивые ответы и неизменно выбирала наряды, которые она отбрасывала как старомодные.

— Такой привлекательной девушке… Вам не нужно прятаться за этой мышиной одеждой, — сказала она, прежде чем уступить моей мышиной настойчивости.

После этого я наведалась к домовладелице. Единственная причина, по которой нас с отцом до сих пор не выселили, заключалась в том, что она любила мою маму и потому чувствовала себя обязанной на мой счет. Но почти в равной мере ей не нравился мой отец с его полуподпольной печатней. И с каждым днем просроченной квартплаты я все больше становилась в ее глазах дочерью анархиста. Процесс расчета с ней всякий раз занимал не меньше часа. Она хотела денег, но ей было неловко принимать их, и она чувствовала себя обязанной удерживать меня у себя в дверях как можно дольше, чтобы вдоволь насплетничаться. Эта видимость близости слабела уже через две недели и совершенно испарялась к концу месяца.

Нечто подобное происходило и в магазинах, где мы задолжали. Если раньше я неделями, а то и месяцами стыдилась брать что-то в кредит, то теперь владельцы магазинов стыдились принимать деньги, по праву принадлежавшие им. Их неловкость выливалась в долгие разговоры на самые тривиальные темы, после чего меня отпускали с каким-нибудь подарочком.

Я тихо пообедала вдвоем с отцом, который не стал спрашивать, откуда взялась вся эта еда в кладовке.

На следующий день я попросила Джека помочь мне выбрать пишущую машинку. Я подумала, что это позволит нам провести время с толком (наше общение становилось все более бессмысленным), а ему наверняка будет приятно продемонстрировать свои журналистские познания. Он говорил мне, что выполнял какую-то работу для нескольких мелких газет в Чикаго, и по описанию его обязанностей я заключила, что он разбирается в пишущих машинках и прочих аспектах конторского мира.

Мы встретились у магазина канцтоваров в центре Бруклина, вблизи переулков, где продавали, сдавали и ремонтировали пишущие машинки. Джек — шляпа сдвинута на затылок, в губах болтается сигарета — задавал уйму вопросов и пробовал разные машинки. Однако мне стало ясно, что он ничего не смыслит в машинописи. Он проверил несколько моделей, отстучав «aлaлaлaлaлaлaлaлaлaлaлa» указательными пальцами так быстро, как мог. Пока Джек разговаривал с одним продавцом, я торопливо опробовала несколько машинок, надеясь, что он не заметит. Когда я осваивала подержанную портативную «Ройял» (она приглянулась мне, пусть даже «e» печаталась жирнее, чем следовало, с замазанным глазком, а «й» часто без кратки), подошел Джек, застав меня в пылу процесса. Он ничего не сказал, но я почувствовала его недовольство. Не полегчало ему и при виде того, как я отказалась от рассрочки и заплатила наличными 27 долларов 50 центов.

На обратном пути он рассказывал мне о своих многообещающих наводках, зацепках и догадках. Он узнавал все больше людей в разных отделах новостей и питал надежду, что вскоре все это возымеет эффект — ему лишь оставалось найти идеальную историю для идеального издателя в идеальной газете. Большего ему не требовалось — только заявить о себе. И тогда он рано или поздно станет обозревателем.

— Это лишь вопрос времени, — сказал он. — Но время становится… — он выдержал неловкую паузу, — все дороже.

Я остановилась, стыдливо закрыв рот ладонью.

— Слушай, прости. Как же это я не предложила.

Я полезла в сумочку.

— Ну что ты! Я не имел в виду…

— Давай без лишних слов. — Я протянула ему немного денег; он стоял, потупившись. — Пожалуйста. Возьми. Ради меня.

Он быстро сунул купюры в карман, не поднимая глаз, бормоча слова благодарности и обещая все вернуть. Мы пошли дальше.

— Расскажи-ка о своей новой работе, — сказал он, возвращаясь к нормальному тону. — Зачем тебе машинка? Ты разве работаешь не в конторе?

— Я пока не уверена. Вчера мы работали у него дома. Он говорит, ему теперь не нравится ездить в город. Во второй половине дня он всегда работает из дома. А я должна печатать все эти заметки. Может, потом будем работать в конторе. Не знаю.

— Погоди. Ты была у него дома?

— Да.

— Одна?

— Ну, у него там полно персонала.

— Но вы двое были одни.

— Да.

— Мне это не нравится.

Какое-то время мы шли молча. Это напомнило мне наши молчаливые подростковые прогулки вдоль реки, когда он был занят тем, что рассчитывал удачный момент для следующего поцелуя.

— Кто вообще этот тип?

— Бизнесмен.

— А имя есть у этого бизнесмена?

Я снова остановилась.

— Послушай. Я не стану просить тебя верить мне. Не стану называть тебе ничего не значащие