Афинские убийства - Хосе Карлос Сомоса

Последовало молчание. Лампа, озаряя девушку снизу, скрашивала ее наготу: трепещущая черная упряжь окружала грудь и лобок; тонкие сбруи обвивали губы, брови и веки. Гераклес с минуту старательно рассматривал ее, желая узнать, что скрывают ее формы, кроме крови и мышц. Как не похожа была эта гетера на его оплаканную Хагесикору!

Ясинтра проговорила:

– Если ты больше ничего не хочешь, я пойду.

– Далеко еще до рассвета? – спросил он.

– Нет. Ночь серого цвета.

«Ночь серого цвета, – подумал Гераклес. – Наблюдение достойное этого создания».

– Тогда не гаси свет, – попросил он.

– Хорошо. Да даруют тебе боги отдых.

Он подумал: «Вчера она сказала: «Я в долгу перед тобой». Но почему она старается вынудить меня принять такую плату? Это действительно был ее рот на?… Или это мне приснилось?»

– Ясинтра.

– Что.

В ее голосе не слышалось ни малейшего следа волнения или надежды, и это – о ненасытная мужская гордость! – больно задело его. И его задело, что это его задело. Она просто остановилась и повернула шею, обратив к нему лицо с обнаженным взглядом, произнося свое «что».

– Менехма арестовали за убийство еще одного эфеба. Сегодня в Ареопаге суд. Тебе уже нечего его бояться. – И, помолчав, добавил: – Я думал, тебе будет интересно узнать

об этом.

– Да, – ответила она.

И закрывшаяся за ней дверь проскрипела то же «да».

Он пролежал в постели все утро. После обеда поднялся, оделся, проглотил целую миску сладких смокв и решил пойти прогуляться. Он даже не потрудился посмотреть, сидит ли Ясинтра в выделенной ей комнатке для гостей или, напротив, ушла, не попрощавшись: дверь была закрыта, и, как бы там ни было, Гераклес не боялся оставить ее одну дома, ибо не считал ее ни воровкой, ни, по правде говоря, дурной женщиной. Он спокойно направил свои шаги к Агоре и уже на площади встретил несколько знакомых и многих незнакомцев. Он предпочел обратиться с вопросом именно к ним.

– Суд над скульптором? – сказал человек с загорелой кожей и лицом сатира, подглядывающего за нимфами. – Клянусь Зевсом, неужели ты не знаешь? Весь Город только об этом и говорит!

Гераклес пожал плечами, будто извиняясь за свое невежество. Обнажив огромные зубы, мужчина добавил:

– Его приговорили к пропасти. Он признал себя виновным.

– Признал себя виновным? – переспросил Гераклес.

– Именно.

– Во всех преступлениях?

– Да. Все как в обвинении благородного Диагора: убийство трех юношей и старого педагога. И он заявил это перед всеми, с улыбкой: «Я виновен!» – или что-то вроде того. Люди поразились его наглости, и не зря!.. – Похожее на Фавна лицо омрачилось, когда он добавил: – Клянусь Аполлоном, для этого негодяя мало пропасти! В этот раз я согласен с тем, чего требуют женщины!

– А чего требуют женщины?

– Делегация жен пританов просила архонта, чтобы перед смертью Менехма подвергли пыткам…

– Мясо. Они жаждут мяса, – произнес мужчина, с которым фавн разговаривал до того, как их прервал Гераклес: крепкий, низкий и широкоплечий, слегка приправленный светлыми волосами на голове и в бороде.[91]

Фавн кивнул и снова показал свои конские зубы.

– Я бы им угодил, хотя бы в этот раз!.. Эти ни в чем не повинные эфебы!.. Скажи, ведь?… – Он обернулся к Гераклесу, но наткнулся на пустое место.

Разгадыватель удалялся, неуклюже уклоняясь от болтающих на площади людей. Он был потрясен, чувствовал что-то вроде головокружения, словно он долго спал и проснулся в незнакомом городе. Но возничий его мозга еще крепко удерживал вожжи стремительно мчавшихся мыслей. Или что-то не отвечало логике с самого начала, и именно теперь ошибка стала очевидной…

Он задумался о Менехме. Представил, как он в лесу избивает Трамаха до потери сознания или до смерти, оставляя его потом на съедение зверям. Представил, как он убивает Эвния и из страха или из хитрости изрезает и переодевает тело, чтобы скрыть преступление. Представил, как он дико уродует Анфиса и, не удовлетворившись этим, принимается за раба Эвмарха, которого он наверняка застал за подглядыванием. Представил, как он стоит на суде, улыбается и признает себя виновным во всех убийствах: вот он я, Менехм из Харисия, и должен сказать, я сделал все, чтобы вы не поймали меня, но теперь… плевать! Я виновен. Я убил Трамаха, Эвния, Анфиса и Эвмарха, я бежал, а потом сдался. Осуждайте меня. Я виновен.

Анфис и Ясинтра обвиняли Менехма… Но даже сам Менехм отдавал Менехма на смерть! Он сошел с ума, это несомненно… Однако если это так, с ума он сошел недавно. Он не вел себя как безумец, принимая предосторожности и заманивая Трамаха в лес, подальше от Города. Он вел себя не как безумец, изображая видимость самоубийства Эвния. В обоих случаях его поведение было верхом хитрости, он был соперником, достойным разума Разгадывателя, но теперь… Теперь казалось, что ему на все плевать! Почему?

Чтс-то в этой подробной теории не работало. И это что-то… это все. Чудесное здание размышлений, каркас выводов, гармоничная структура причин и следствий… Он ошибался, ошибался с самого начала, но больше всего его мучила уверенность в том, что выводы были правильны, что он не упустил ни одной важной детали, проверил все и каждую улику в этой загадке… В этом и заключалась причина гложущей его тоски! Если его рассуждения были верны, почему он ошибся? Неужели правда, что, как утверждает его заказчик Диагор, есть иррациональные истины?

Эта последняя мысль озаботила его намного более, чем все остальные. Он остановился и поднял взгляд к геометрической, белой и блестящей под вечерними лучами солнца вершине Акрополя. Оглядел чудо Парфенона, стройную точную анатомию мрамора, прекрасную скрупулезность форм, дань целого народа законам логики. Неужели возможно существование истин, противных этой сжатой и абсолютной красоте? Истины, горящие собственным светом, неровные, уродливые, абсурдные? Истины, темные, как пещеры, внезапные, как молнии, непокорные, как дикие кони? Истины, которые нельзя постичь глазами, свести к написанным словам или образам, нельзя понять, выразить, перевести, даже предчувствовать, иначе как посредством сна или безумия? Его окатило холодной волной, закружилась голова; он споткнулся посреди площади, охваченный невероятным ощущением отчуждения, как человек, который вдруг сознает, что перестал понимать родной язык. На одно ужасное мгновение он почувствовал, что его приговорили к внутреннему изгнанию. Потом снова взял в руки вожжи своего сознания, пот высох у него на коже, биение сердца утихло, и вся его греческая целостность вернулась в форму личности: он снова был Гераклесом Понтором, Разгадывателем загадок.