Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

высветились силуэты вещей в коридоре, да так и остались висеть перед глазами некоторое время: угол вешалки с вещами, маленькая тумбочка и табуретка, колесо висевшего на стене трехколесного велосипеда, обувная полка и в самом конце коридора, у двери, чья-то темная фигура, жавшаяся в угол.

— Кто здесь? — напряженно прошептала она.

Никто не ответил и не шевельнулся, тишина и кромешная тьма окутывали ее. Конечно, почудилось, стала успокаивать саму себя, в этом доме что только не привидится. Все-таки перекрестилась, прошептала: «Господи, пожалуйста, не делай мне так страшно…» Шагнула в сторону кухни, подумав, что нужно включить свет там. И вдруг услышала, что кто-то вздохнул. Опять замерла, сердце перестало биться.

— Кто здесь?

И по-прежнему тишина. Нина всхлипнула. Сделала еще несколько шагов, нащупала дверь в комнату Коренева. Прижалась к ней спиной, а сама таращилась в тьму, будто что-то могла увидеть и, конечно, видела — налетающие на нее дымчатые свечения. Поднажала на дверь, намереваясь скользнуть в комнату, но дверь не поддалась — изнутри было заперто на задвижку.

— Алеша! — громко и даже визгливо проговорила она и застучала в дверь кулачком. — Алеша, открой! Мне страшно.

Коренев не ответил.

— Алеша! Пожалуйста, проснись! Мне страшно! — Стала молотить в дверь одновременно кулачком и босой ногой, всей ступней, с которой слетел шлепанец. Опять оцепенела, прислушиваясь. И опять ничего не услышала за дверью.

— Пожалуйста, открой. Почему ты меня так пугаешь? — Вновь изо всех сил стала бить в дверь. И наконец замерла. Ей стало ясно, что Коренев не отзовется. И тогда она почувствовала, как необъяснимый страх схлынул. Страх стал понятен. Плечи ее затряслись, она села на пол, подвернув под себя ногу и привалившись бочком к двери, спрятала лицо в сгиб локтя, обнимая, тиская себе лицо. Слезы полились так обильно, что намочили и лицо, и притиснутую руку, упали горячими каплями на колени. Плач ее наполнял темное помещение и будто растекался дальше, по комнатам, так что вскоре все комнаты были наполнены ее плачем и весь дом сочился неутешными слезами — слезливые мокрые потоки просачивались сквозь толстые кирпичные стены на улицу, поднимались до ночного пасмурного неба, подсвеченного желтоватым и малиновым сиянием фонарей, рекламы, заводских отблесков, и там, на высоте, разрастались над городом, чтобы, наконец, пролиться на заснеженные улицы и на ночных людей, стороживших рассвет, первым в этом году дождем.

* * *

Смерть собирает вокруг себя народа куда больше, чем жизнь. На жизнь приходят посмотреть немногие — что на нее смотреть, ее вокруг и без того хоть отбавляй. А смерть притягивает, ведь смерть — это дверь по ту сторону времени, и в каждом теплится надежда хотя бы краешком глаза заглянуть туда.

Жил человек, Алексей Николаевич Коренев, тихо спивался и ничего, кроме раздражения, давно ни у кого не вызывал, все так и прочили: когда-то да загнется — долго не протянет. А загнулся, и сразу собралось вокруг две или даже три сотни людей, своей многочисленностью крайне удивляя соседей покойного, которые и предположить не могли, какая важная личность скрывалась под этой хотя и беззлобной, но совершенно пропитушной физиономией. Люди заполнили весь двор и толпились группами на маленькой улочке между домом и кованой церковной оградой. Здесь ни прохожих, ни транспорта обычно не бывало много, а теперь такая толпа да еще десятка три автомобилей, некоторые весьма презентабельные, заняли половину улочки — так что ни пройти ни проехать.

Только третьего марта, впервые за два с лишним месяца, небо раскрылось синевой, солнце набухло за городом — ослепительные лучи, раздробленные блестящими краями кровель, антеннами, высокими стеклами и маковками церкви, дотянулись до людей. Небеса откровенно радовали — люди хотя и говорили негромко, но голоса были теплыми, а иногда даже веселыми.

Большинство собравшихся имели хоть какое-то отношение к журналистике: газетчики и те, кто пожизненно отирается возле газет, были говоруны с радио и даже областные телевизионщики притащились в количестве двух персон освещать прощание с «мэтром областной журналистики» — длинноволосая дамочка, плоская, и как-то только в одной этой плоскости предназначенная для съемок — опрятная и смазливая, и бледный невысокий парень — оператор с камерой на штативе.

Оказалось, что у мэтра Коренева было много учеников и много тех, кто числился в его друзьях и товарищах, хотя эти друзья-товарищи могли не видеть его последние десять лет. А пришли еще те, кто и правда никогда не видел его, но хотя бы слышал, что был такой журналистский гений, местный Гиляровский — Алексей Коренев. Были же и такие, кто и не слышал о нем ничего, а пришел за компанию, потому что похороны журналиста-коллеги — это всегда хороший повод «себя показать».

Были дамочки в возрасте, которые лет тридцать назад с душевными спазмами внимали Кореневу, если ему случалось при них рассуждать или — «что самое потрясающее!» — читать свои стихи. Во всяком случае, теперь дамочки думали, что испытывали когда-то подобный восторг. «Коренев… Ах, Коренев… Ну что вы, какой стилист! Теперешние близко не лежали. Найдешь хотя бы одного!»

Были некоторые газетные начальники, вроде присланных для прощания замов. А были и главные редакторы, отечески поглядывающие на сборище. Были газетные девочки и мальчики, полагавшие, что как раз сейчас происходит важнейший перелом во вселенной: старое уходит, новое — то есть они — приходит на смену отжившему.

Были те дежурные парни, условно считающиеся журналистами, да, пожалуй, самые искренние парни, по настоящему дружившие с Кореневым последние годы, — одетые в самую демократичную одежду, космополитического возраста, с сострадающими и страдающими лицами. Хотя, если разобраться, таким парням, перебивающимся случайными гонорарами и тусовочными подаяниями, в общем-то все равно, кого хоронить. Впрочем, Коренев не обиделся бы. И сами похороны коллеги — это для них всегда что-то вроде общественной нагрузки или, скорее, многочасового марафона на пути к вожделенному поминальному финишу. Для таких парней на похоронах коллеги всегда найдется мелкая работенка: вынести табуретки на улицу, нести впереди процессии венки, подставить дружеское плечо под гроб. И одна забота: не запамятовать, что сегодня хоронят журналиста и поэта Алексея Коренева, а не замредактора губернской газеты Лапикова или фотографа городской вечерки Сорокина, которых, одного полтора, другого три месяца назад, отпели и отпили сверх меры.

Но у всех собравшихся, у всех вместе, если смотреть на них как на некий единый клан — от последнего бомжующего условного газетчика Валеры Кушакова, пришедшего сюда за пропитанием и выпивкой, до председателя союза всей этой братии Григория Фетисова, который и организовывал такие похороны, для чего собирал финансы по изданиям и за что