Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

его прозвали «похоронным союзом журналистов», — у всех была особенность, сильно отличавшая журналистское сборище от любого другого, например, от сборища учителей, или инженеров, или врачей… Если бы собрались инженеры, или учителя, или врачи хоронить своего коллегу, то у них получился бы узкопрофессиональный междусобойчик, крохотный срез города, одна только махонькая его сторона. Здесь же на ветхой улочке Преображенской в этот час разом сосредоточились все смыслы города. Эти люди были пропитаны городом, сами они и были городом: его богемными и злачными местами, кабинетами, закоулками, лечебницами, школами, заводами, застенками… — всеми мыслимыми городскими дырами и вершинами. Но всего по чуть-чуть, без глубины, по верхам, с психопатической заносчивостью и сумасшествием, что, впрочем, вполне соответствовало городу, потому что и сам город — это ни что иное как легкомыслие человечества и его сумасшествие.

В толпе появился Игорь Сошников, которого многие считали сумасшедшим без всяких оговорок. С кем-то он здоровался за руку, кому-то кивал, а кого-то презрительно не замечал.

Сошников рассуждал про себя, что смерть Коренева почти для всех этих людей настолько отвлеченна, что мало кто в этом дворе понимал происходящее. Такая смерть так же естественна и мимолетна, как дождь, налетевший и отшумевший, она только обрамляет их всех — собравшихся здесь.

Сошников месяц назад видел Коренева на трамвайной остановке — в неряшливом распахнутом пальто-балахоне, в длинном шарфе, свисавшем до земли. Коренев, сунув руки в карманы пальто, почти на грудь опустив мохнатую седую голову, ничего не видел пьяно моргающими глазами. Он вдруг потерял равновесие, наступил башмаком на грязную бахрому шарфа и чуть не уронил самого себя. Но Сошников не поспешил ему на помощь. Сошников вообще хотел обойти его стороной. Да только на той остановке некуда было податься — с одной стороны стена здания, с другой — проезжая часть. Пришлось идти мимо, и при этом все ждал, поднимет ли Коренев затянутые мутью глаза или нет. Тяготила сама мысль о возможном неловком разговоре на виду у прохожих. Но Коренев не думал замечать никого из призраков, вязко проплывавших по ту сторону аморфной границы. Сошников прошел в двух шагах. А что же теперь, думал он, пожалеть, что не подошел тогда и не помог? И как можно было помочь и можно ли было помочь, а, главное, нужно ли?.. Так он успокаивал свою совесть, пока толпа медленно придвигала его к дверям дома.

Дверь была раскрыта настежь и приперта кирпичом. Люди сюда входили по очереди, напуская на лица чинности, с невесть откуда взявшейся услужливостью выпуская тех, кто уже побывал внутри. Обок двери, сунув одну руку в карман дубленки тонкой выделки и плечом чуть привалившись к щербатой стене, с непокрытой головой стоял распорядитель похорон Григорий Фетисов. Он вяло подавал мягкую ладонь знакомым мужчинам и вальяжно кивал женщинам, встряхивая зачесанными назад роскошными сединами. Так же сдержанно подал расслабленную мягкую ладонь Сошникову.

На втором этаже, в длинном полутемном коридоре лампочка не горела, освещался коридор из двух боковых комнат через открытые двери. Люди вежливо теснились в узком проходе, доходили до ближайшей раскрытой двери, заходили в комнату, а кто-то уже выходил оттуда и продвигался на улицу, а еще кто-то стоял в глубине коридора, в потемках, смиренно сцепив руки под животом. Вдруг раздался мужской вскрик — кто-то из вошедших в комнату подавил рыдание и вышел, скуксившись и прикусив кулак.

Заставлен коридор был порядком — до тесноты. Мелочи чужой жизни, что-то значившие для хозяев, лепестки вещей: ближе к двери длинная деревянная вешалка, сплошь занятая уличной одеждой; чуть дальше подвешенный на стене трехколесный велосипед, так что можно было задеть головой колесо; еще дальше массивные книжные полки, прогнувшиеся под беспорядочно наваленными книгами, журналами, кипами газетных подшивок; у другой стены — темный горбатый сундук с коваными уголками — раритет.

Сошников прошел к той двери, дождался своей очереди и тоже вошел. Вместе с ним вошло еще человека два-три, стали у него за спиной. Посреди комнаты стоял стол с большим шикарным гробом, из которого выглядывало сильно напудренное лицо Коренева. Свечи по углам стола — от них сильно пахло воском. На фоне бедного жилья гроб выделялся чрезмерной помпезностью — вероятно, очень дорогой — деревянный, полированный, украшенный декором с блестящими вставками, с витиеватыми ручками, тоже блестящими. Откинутая крышка была обита волнистым атласом — изумительно белым, отливающим при этом снежным искрением. Теперь этот гроб принадлежал исключительно Кореневу. Впервые ему безраздельно принадлежала такая дорогущая вещь, которую он мог забрать с собой даже в могилу. Так что Коренев, обложенный роскошными цветами, и сам с белым фаустовским лицом, выглядел несколько смущенным от того, что впервые — не в жизни, конечно, а вот только в смерти, но все-таки впервые от своего рождения — он выглядел так богато, элегантно и расчесанно. На реальные прижизненные были похожи только заскорузлые неловкие синюшные руки покойного, связанные тряпочкой на груди.

Тут Сошников перевел взгляд на людей, сидевших у гроба. Две смутные неузнанные фигуры. Совсем не известная Сошникову пожилая полная тетка в черном, она подняла отечное лицо, пусто посмотрела на Сошникова. И женщина чуть помоложе, тоже незнакомая, но не в траурной черноте, а в чем-то вполне затрапезном — в каком-то сереньком пальтишке и красной вязаной шапке.

Наверное, времени для выражения почтения прошло достаточно. Сошников кивнул, сам не зная, что показал этим движением, и вышел в коридор. Он прошел чуть дальше, мимо душисто пахнувших елью аляповатых венков. Увидел Нину в конце коридора, возле входа на кухню. Она сидела на чем-то низком в полутьме и, сама в черном, почти сливалась с потемками, так что Сошников не столько узнал ее, сколько угадал по ее небольшой съежившейся фигуре, что это она. Подошел, не зная, что сказать. Она сама заговорила тихо и с той озабоченностью в голосе, которая неизбежно проявляется у людей во время потрясений:

— Хорошо, что ты пришел.

Он опять не нашелся, что сказать, только так же, как и в прошлый раз, кивнул и рукой, кончиками пальцев, прикоснулся к ее плечу. Он подумал, что давно не видел Нину — наверное, года два прошло или даже больше, — а разговор затеялся такой, будто они только вчера болтали о чем-то.

— Знаешь, что она сказала? — Нина отвела глаза и заговорила еще тише, с нотками обиды. — Та, его родственница… Я даже не знаю, кем она ему доводится — то ли двоюродная тетка, то ли троюродная сестра… Она сказала, что я свела его на тот свет, чтобы присвоить себе эту квартиру.

— Брось,