Последний взгляд Марены - Елизавета Дворецкая

– Раздевайся, сейчас горячего налью, – пригласила Угляна. – Домой-то уж не пойдешь сегодня, ночь на дворе. Или есть хочешь? Каши дать?

Младина покачала головой, на опухшие глаза снова навернулись слезы. Домой она не пойдет – ни сегодня, ни завтра. Нет у нее больше другого дома.

– Я… к тебе… насовсем… – с трудом выговорила она, борясь с рыданием.

Да и что рассказывать? Угляна ведь сама все знает! Сама должна понять, что ее отданная дочь вернулась! Воротилась в родной дом, чтобы здесь остаться.

Она смотрела на Угляну и пыталась осознать, что это ее мать. Найти в себе хоть каплю дочерней любви. И не могла – это по-прежнему была Угляна, волхвита. Живущая в лесу чужая и пугающая своей отстраненностью женщина.

И внешнего сходства между ними никакого. У волхвиты лицо какое-то костистое, с острыми чертами, с угольно-черными бровями. И выражение отрешенно-беспокойное. Еле-еле можно разглядеть остатки той красоты, за которую ее полюбил и Хотила, и Паморок, причина всех ее бед. И ростом она вон какая – длинная, худая. А у самой Младины рост ниже среднего, брови темные, но мягкие, пушистые русые волосы, нежный очерк лица… Никакого сходства. Наверное, в Хотилу она пошла…

– Как это – насовсем?

Угляна так искренне удивилась, что Младина снова растерялась. Уж кто-то, а волхвита должна понимать, почему эта девушка пришла к ней!

– Тебя что, из дому выгнали? Или сама, сохрани чуры, убежала?

– Но ведь я… – Младина не могла сообразить, с какого места начинать рассказывать. – Бабка сказала… что я не их… что я твоя дочь!

И выговорить эти слова вслух ей было так жутко, будто этим она окончательно разбивает свой прежний мир.

Угляна, хлопотавшая у очага, где разводила огонь, чтобы подогреть горшочек, повернулась к ней и застыла, опустив руки. Потом села напротив, не сводя с Младины черных в полутьме глаз.

– Твоя бабка… так сказала? – переспросила она через какое-то время.

Собравшись с духом, Младина изложила всю повесть начиная от возвращения Веснавки. События ночи, проведенной в облике белой волчицы, она пока опустила. Возможно, она потом расскажет об этом… своей матери, от которой и унаследовала эти способности.

– И вот теперь Могутичи думают, что я прокляла Травеня, а стало быть, навела на них «отреченных волков». Дескать, я прислала бойников, чтобы они взяли жертву за вил, за кровь межевых берез! Грозили собрать сежанское вече, нажаловаться князю смолянскому! А если они это сделают, то наших невест ни Леденичи не возьмут, ни другой кто не возьмет – все будут бояться, что мои сестры испорченные, дурной глаз имеют! И тогда бабка сказала, что я не их дочь. Что я – твоя. А раз так, то нечего мне у них делать. Она сама меня к тебе послала. Велела кланяться и передать: они-де тебя чтят и худого не желают, а меня выкормили, вырастили, теперь я должна у тебя жить, тебе помогать и твоему ремеслу учиться. И правда – куда мне идти? Уже давно, с Ладиного дня, со мной что-то такое делается… вилы со мной говорят, я вижу мертвых, я вижу… – Младина вспомнила смутно сияющий образ лунной женщины. – Я не знаю! – в отчаянии крикнула она, стараясь отделаться от образа серебряного серпа, который колол ей глаза своим острым неумолимым блеском. – Что-то есть во мне, что толкает меня сюда и не дает жить, как все люди! Я сама не понимаю, как заглядываю в Навь и почему вилы говорят со мной! Я не хочу, я не выбирала этого, но что я могу сделать, как избавиться от этого?

– А ничего, – с житейской простотой отозвалась Угляна.

Горячность Младины ее не задела: она давно уже все это обдумала на примере собственной судьбы и смирилась с бессилием человеческой воли перед высшей волей. Она могла дать девушке готовый ответ, выстраданный долгими годами.

– Здесь не ты выбираешь, а тебя выбирают. И никто не спрашивает, хочешь ты, нет ли… Иной всю жизнь бьется, пытается хоть каплю из того родника черпнуть, да не слышат его боги, не откликаются духи. А иной хоть под лавку забейся – выбрал тебя чур, так найдет и себе служить заставит. Это просто есть в таких, как мы, и никто, кроме самих чуров, не знает, почему и зачем нам дано это. Мы глаза и руки чуров в земном мире. А иные – самих богов. Тебе и вовсе деваться некуда – среди дедов твоих и бабок уж больно много волхвов было…

– Ты о чем? – пробормотала оторопевшая Младина. Угляна говорила что-то совсем непонятное и жуткое. – Где это – много волхвов? У Глуховичей?

– Я не знаю. Ты сама скоро узнаешь. Поболее моего.

Угляна посмотрела на девушку, помолчала. В ее лице не отражалось ни капли радости матери, к которой вернулась дочь. Неужели все эти шестнадцать лет она не тосковала, не жаждала вновь обрести свое дитя?

– Твоя бабка так и сказала: что ты – моя дочь?

– Ну да! Что ты принесла меня через полгода после смерти мужа, новорожденную, потому что не могла у себя держать, боялась не вырастить, и сказала, дескать, ваша кровь, возьмите, воспитайте. Они и взяли.

– Я этого не говорила, – медленно начала Угляна, словно прислушивалась, ожидая откуда-то подсказки. – Я просто сказала: вот выкормите, воспитайте. Про родную кровь они сами потом придумали, потому что решили, будто ты дочь моя и Хотилы. Оно и понятно: где бы я в лесу глухом младенца взяла? Только если родила. Если не вилы подкинули…

– А на самом деле… – прошептала Младина, снова холодея от предчувствия, что все еще хуже.

– Моя дочь умерла тогда же, когда и муж. Твоя бабка перепутала, уж больно давно дело было, да и жили мы от них далеко. Моя дочь родилась, еще пока Хотила жил. А умерла от той же хвори, что и он. А тебя она принесла полгода спустя.

– Принесла? Кто она?

– Волчья Мать. Почти новорожденную, но уже нареченную. Не знаю, она ли твоя мать… может, и она. Но не я. Она оставила тебя мне и велела найти хороший дом. Сильный род с честными предками. Почему, зачем – я ничего не ведаю.

Волчья Мать… Младина уже знала, что это женщина, но вспомнилась ей белая волчица. И слово «принесла» она поняла в смысле «родила»; в воображении встал розовый человеческий младенец в волчьей норе среди копошащихся щенят.

– Я передала Заломичам твое имя – Младина. Они тебе его и оставили, а могли бы по-своему назвать. Тогда я бы и не знала, которая из их девок ты.

– Я знаю, почему такое имя… – прошептала Младина.

Способность к удивлению и потрясению ее уже покинула, а в то, что Угляна ей вовсе не мать, она поверила быстрее. И это принесло ей облегчение, несмотря на то что определенность вновь сменилась загадкой.

– Я, когда к тебе сюда шла весной, встретила в поле женщину… Она была как белая лебедь! И она сказала, что проклятие на моей матери лежало и на меня грозило перейти, а еще что вещая вила, дева будущего, – сестра моя и потому защищать будет. Я тогда еще все дивилась: как вещая вила может быть мне сестрой? Какие у вещих вил родичи?

– Мать Волков мне ничего о роде твоем не сказала.