Родное - Петр Николаевич Краснов

Приглашали и отца с матерью, родни хватало. Отец чесал затылок: если идти — нести что-то надо, а еще и вполовину за стройку не расплатились. Глядел: «Ну что, мать, пойдем? Ты как?» — «Да-к надо бы сходить, свои ж, как-никак, родненькие…» — «Ну, воевать так воевать — записывай в обоз!..» А нынче и вовсе нельзя не идти, племянница замуж собралась. Наказывали ему: «Скотину загони, попои на всякий случай. И главно дело — за братцем гляди, на тебе он весь. А корову прибегу, подою». И прибежала потом, вся раскрасневшаяся, веселая, наспех подоила: «Нате-к молока, ужинайте. Я вот вам пельменчиков прихватила оттуда, с калиной — ешьте…» И опять завилась, только бусами рябиновыми, цыганскими, блеснула братику, он во все глаза как завороженный на них глядел, на них и на мамку веселую, чудную с непривычки ему. Всем братик хорош, но порою, как вот теперь, будто камень на ногах, от дому не отойди. Правда, глазки уже сонные, набегался, на одном только любопытстве и держится: «Они гуляют, да?» — «Ага». — «Они там пьют?» — «Пьют, а как же». — «Они мо-око пьют, да?..» Поговори вот с таким. И угомонился наконец, лег, за руку его уцепился, глаза уж сами закрываются, а сам все лепечет: «А они как гуляют, все?..» И так и заснул, ротик вопросительно приоткрыл.

С осторожностью он высвободил руку из вялых уже теплых ручонок братца, одеяло подоткнул, подушку еще одну с краю пристроил, не скатится теперь; потом на улицу выскочил, накинул цепку на сенишных дверях, чтобы не зашел кто, не напугал, разбудив ненароком. Казалось, только недавно село в дымах, в туманах осени печальное красное, без лучей солнце, а уж стемнело, и луна успела взойти. Еще не поднялась высоко, нет пока этого неспокойного, будящего, ясно-призрачного в полной силе света у нее; стоит, озаряя крыши едва, соседские на задах черные, облетевшие давно тополя, какие-то смутные подлунные пространства там, печально что-то редеет, невыговоренное, и уж лунный свет прядет свои дрожащие, тонкие, сквозные свои нити. И запах везде — пустого хлебного амбара, складского холодка с затхлостью, с тлением еле осязаемым, склад везде всякого растительного хлама, обветшалых одежд, пустого пока для человека хлеба природы…

Но горит в окнах свет, и ходят еще по улице люди. Свадьба там, за проулком, у родни. Издалека еще видно оживление у палисадника, это, наверное, бабы и ребятишки любопытствуют, лезут к окнам. Кто-то уже, теплый, нагулялся, бредет, петь пытается, а то ругаться, и рядом с ним слышится из темноты уговаривающий голос: «Ну, будет… будет тебе, угомонись. Нечево. Отдохни вот, а потом иди опять, мне жалко, што ль… Хоть залейся там». — «Я правды хочу… вот! Я хороших людей люблю, а стервов не люблю! Вот так. И пошли они все к батьке усатому!..» — «Ладно-ладно, правдолюб… Спать надо, отдыхать».

В доме, как огонь в печи, гудела и бухала пляска, метались, качались по оконным занавескам растопыренные тени, глухо вякала гармошка. Большой дом у родни, новый, да и вся улица за последние времена отстроилась, полегчало. Из двери отворенной теплый чад парной идет, несет хмельным, разгоряченным, столы уж вынесены, в самый разгар вошло гулянье. Зашел без стеснения, свои все. Ходуном в передней избе все ходит, половицы дробно дрожат, стены, свет — и тот, кажется, помигивает, утомленная вскрикивает сквозь топот и бабью дробь «Цыганочка», угодить старается:

Ходи, печь, ходи, печь,

Ходи и голанка…—

а в задней за вынесенным для них столом с закускою и графином сидят несколько мужиков, средь них и отец; сидят, сблизив, склонив друг к дружке потные лбы и волосы, толкуют:

— …мы им в случае чего хвост завернем… юшкой умоемся, а завернем!

— Мордой своей да по ихнему кулаку — так, што ль?

— Ничего-о… нынче не старые времена. Сила другая. А он слабак, американец, я в Австрии поглядел. Развинченный, бойкий вроде, а немец чуть поднажал — он и лапки кверху. Он кнопками теперь хочет… ничего. Кнопки и у нас есть. А уж она, дура, разбирать не будет…

С ними и дядя Крикун, и уже хорошо подпитой сидит — значит, плакать скоро начнет, по-уличному — «кричать»… У него справа от наружного уголка глаза шрам вниз по скуле, гладкий такой, блестящий, со стороны глянешь — ни дать ни взять плачет. Отец говорит, что это он на походе ночью сморился, заснул на ходу, ну и напоролся на штык впереди идущего; хорошо еще — глаз уцелел, а то могли бы и в трибунал сдать, «за порчу казенного имущества», это отец с усмешкой сказал. А плачет по войне, братков поминает. Все уж давным-давно привыкли, посмеиваются: «Что он, как?» — «Да што ж… опять кричит! Как ребенок, пра-слово…» И точно, уже на мокром месте глаза, не слушает, что ему говорят, в стол уставился; уже набирается в нем слеза, сил держать ее нету — и вот рукой махнул широко, графин чуть не сшиб:

— В-вы!.. Слушать сюда! Я вам щас песню… какая песня! — Мотнул головой, покривился, справился. — Среди доли-ины ровныя, на глад-кой вы-ысоте… Слышь, а?! Стоит оди-ин, бедняжечка… как не-э-крут на часах… Бедняжечка — а?! Какую душу надоть иметь… дуб пожалеть, могучий! Слышь — могучий, дуб-то! Сочинил-то кто, а? Узнать бы… душа тот человек. Не кого-нибудь — дуб пожалел…

— Народная это.

— Не-е… народ народом, понятно, а кто-то ж сочинил?! А мы… это… поем, спасибо вот говорим.

— Какая те разница, главно — наш. Давай-ка еще, што ль, по единой…

Гармошка уже выдохлась там, сомлела, еле ладами перебирает; и вот стала, гомон, смех подняла, это к гармонисту: «Что, взял?! Так-то оно!..» Выходили, на улицу валили, распаренные пляской; и мать со смехом вышла, утирая лицо зажатым в руке платочком, изнеможенная, довольная, и увидела его, на миг было озаботилась: что?..

— Да ничего, спит он. Я просто так, поглядеть… я домой скоро.

— Ты есть-то как, милок, не хочешь? А то вон к тетке Марфуне, только скажи ей… Она тебя ить любит. Иди скажи. А я охолону.

— Не простынь гляди…

Мать со смехом опять обняла его, чмокнула в макушку, и он сурово отстранился — вот еще… Как-то неловко, нехорошо даже видеть мать веселой такой, хмельной малость, тем более пляшущей. Отца еще куда ни шло, а вот мать… Нет, неловко. И что развеселилась, сердито думал он; нашли тоже