Мои Великие старики - Феликс Медведев

– Сменим тему. Были ли на вас покушения? Сколько машин вас сопровождало в поездках по Москве?

– Покушений не было. Пользовался я одной машиной, при мне постоянно был один охранник. Я спокойно ходил по городу, ничего не опасаясь. Это сейчас «олигархов» сопровождают несколько машин, иногда не с одним десятком охранников. Это же уму непостижимо!

– Выходит, за свою жизнь вы не боялись?

– Оперативная обстановка была такова, что никаких эксцессов не происходило. Охрана должностных лиц тогда обходилась государству совсем недорого. Сегодня же каждый день стреляют, убивают, и мне жаль честных бизнесменов, которым приходится работать и жить в такой обстановке.

– Недавно разоблачили нашего «крота» в американской спецслужбе. Он работал на нас почти 20 лет. Вам знакомо это имя – Хансен?

– Не припомню. А вот за провал Эймса я очень переживаю. Когда в 1991 году меня арестовали, я понимал, что опасность провала Эймса вполне реальна и кое-что успел предпринять для безопасности нашего ценнейшего источника. Я думал над тем, как уберечь этого человека.

– Говорят, что он был самым высокооплачиваемым источником КГБ.

– Я не стал бы употреблять эпитеты «самый-самый». Эймс был целой эпохой в государственной безопасности нашей страны.

– На посту председателя КГБ вы были три года. Самый страшный прокол в работе органов? Провал Эймса? Калугин?

– Да, факты предательства угнетали. В том числе и предательство таких, как Калугин.

– Когда в Москве сносили памятник Дзержинскому, где были вы?

– В Крыму.

– Вам позвонили?

– Да, обо всем сообщили по телефону.

– Но вы ничего не могли сделать?

– Абсолютно. Все нарастало, как снежный ком.

– Конечно, вы за восстановление памятника на прежнее место?

– Да.

– Вы снова в партии?

– Я из нее не выходил. И билет дома, и взносы плачу.

– С Зюгановым общаетесь? Он тянет, по-вашему, на вождя?

– Эпоха вождей в том смысле, как мы ее понимаем, прошла.

– Вам грозило обвинение по 64-й статье – измена Родине. Она, надо думать, снята?

– Обвинение по статье об измене Родине, по сути, отпало само по себе по причине абсурдности. Конечно, я переживал, как и все мои товарищи, но при этом понимал всю нелепость затеи. Мы защищали Родину, пытались спасти народ. Кстати, квалификация обвинений, которые нам предъявлялись по ходу следствия, менялась трижды. И порой было жалко прокурорских работников, которые, выполняя заказ, мучились над тем, как сделать из нас «изменников Родины».

– Скажите, по каким признакам и как вербовали в КГБ агентов? Вот, например, ко мне по этому поводу, слава богу, ни разу не обращались… Не подходил, не внушал доверия?

– Значит, в определенное время вы не представляли для нас интереса.

– Последний вопрос, Владимир Александрович. Илья Эренбург как-то сказал: «Тяжело тому, кто все помнит». Что вас сегодня гнетет как простого смертного человека?

– Сломленная и обрубленная Отчизна, неспособная защитить свои государственные интересы, национальную безопасность.

Май 2001

Тягаться с Никитой Богословским по части саркастически-ернического восприятия жизни невозможно. Остроумец он был гениальный, и в преклонном возрасте пребывал в отличной «шутниковой» форме. Я ощутил это прямо с порога, когда, разувшись, невинно спросил хозяина, нельзя ли посетить (извините!) туалет. И получил в ответ отличный дуплет в угол:

– Почему же нельзя? Дом вполне приличный, сталинской архитектуры, да и мог ли маршал Ворошилов выдать мне ордер на квартиру без отхожего места?!

– А при чем здесь сей полководец Гражданской войны, ведь вы и в армии-то, наверное, не служили, Никита Владимирович?

– А ему нравились мои военные песни. Вот он и наградил меня этой квартирой без всяких с моей стороны ходатайств.

– Любопытно, а в каких хоромах вы жили до этой высотки? Ведь вы коренной москвич?

– Нет. Родился я в Петербурге, и, что интересно, в доме, где жил Римский-Корсаков. В наводнение 24-го года наша семья переехала на Казанскую улицу, и мы стали соседями Александра Глазунова, впоследствии моего музыкального педагога. Переехав в Москву и поступив в консерваторию, я поселился в доме, где жил знаменитый дирижер Большого театра Вячеслав Иванович Сук. После этого мне дали квартиру в проезде Художественного театра, а подо мной проживал ни много ни мало… Сергей Сергеевич Прокофьев. Причем было так – он, жаворонок, по утрам любил играть, а я, как и все нормальные граждане, не прочь был утречком подольше поваляться. Но когда часиков в 11–12 я садился за рояль, он стучал мне шваброй в потолок. Такое хулиганство мэтра меня всегда поражало. Ну вот, и только в 40-х годах я поселился в этом доме, где, кстати, жили Мурадели, Шебалин, Новиков и другие известнейшие советские музыканты.

– Я бы добавил, не только музыканты.

– Конечно, это же не композиторская площадка. Васька Аксенов тут жил до отъезда в Америку, Евтушенко до развода со своей женой Галей, Александр Фадеев, актеры разные, скажем, моя подружка Фаина Раневская в соседнем подъезде обитала.

– Никита Владимирович, прямо завидно, что вы с такими знаменитостями запросто общались, ведь все они были гордостью советской эпохи. А скажите честно, Фадеева подшофе видали?

– Да все время его пьяным и видел. У него был какой-то мимолетный брак с одной дамой, и мне приходилось сближать парочку на почве его постоянной нетрезвости, аннулировать напряжение. Но Александр Александрович был хорошим человеком, мягким и добрым.

– К сожалению, я не встречался с великой Раневской, говорят, была матершинница, любила крепкие выражения…

– Раневская была большой моей подругой. А знаете, как мы познакомились? Началось с того, что я написал музыку для своего первого фильма «Остров сокровищ». С режиссером Вайнштоком сидели в ресторане гостиницы «Европейская» в Ленинграде. А через пару столиков от нас восседал Сергей Михайлович Эйзенштейн, с которым мы были знакомы, а с ним – какая-то дама среднего возраста. Я помахал Эйзенштейну и вдруг смотрю, эта дама пальцем на меня показывает, и они оба смеются… Прошло много лет. Мы с Раневской познакомились и подружились на съемках фильма «Александр Пархоменко», где она прелестно изображала разбитную тапершу в кабаке. Выпили с ней на брудершафт, и я спросил: «Слушай, Фаина, помнишь ли такой эпизод, когда ты сидела с Эйзенштейном и пальцем показывала в мою сторону. Что бы это значило?» Фаина, не моргнув глазом, отвечает: «Когда Эйзенштейн меня спросил, что я хочу на сладкое, я показала на тебя, вот того мальчика хочу, – сказала я ему». (Хохочем.)