Товарищ Анна - Ирина Богатырева

В том же письме Макс пригласил меня к себе в гости, на дачу. «Надо от него оторваться, — написал он. — А там Интернета нет», — добавил, пригвоздив подмигивающий смайлик.

Оставив приятеля его собственной совести, суду и судьбе, я вырвалась из этой интернетной сцепки и отправилась к Максу.

2

Максова дача — крохотный двухэтажный домик, затесавшийся в рядах таких же на полуострове между широкой Волгой и узким заливом. На фото со спутника залив напоминал серп. Хозяева в доме появлялись нечасто. Участок был похож на джунгли, с разросшимися до неузнаваемости кустами помидоров, лианами огурцов и неисчислимыми сорняками. В домике было всего две комнаты, кухонька при входе и веранда на втором этаже. Везде держался запах запустения, пересушенного лука и намокшей древесины. Половина веранды была завалена старыми детскими книжками, потрепанными, с картинками, и я заглядывалась на них в надежде сесть и пролистать — вдруг встретится что-нибудь родное, ностальгическое, свидетельствующее об общих точках в моем и Максовом детстве.

Шел август, уже середина его. Дни стояли влажные, набрякшее дождями небо не просветлялось, и хотя еще держалось тепло, даже духота, как в парнике, тяжелая, ртутная, темная вода Волги говорила о том, что купальный сезон уже кончился, да и лето кончается. В будни поселок был почти пуст, населяли его только пенсионеры и дети, которым еще не надо готовиться к школе.

Гостеприимство Макса было на удивление широким. Он уезжал на работу утром, возвращался вечером с пакетами продуктов и малозначащими новостями из большого мира. Я могла бы бездельничать с чистой совестью, но это не для меня. Борьба с сорняками виделась заранее проигранной, поэтому я взялась за сбор урожая: колючих и переспевших огурцов, бурых помидоров, издававших резкий запах, когда переламывалась их толстая плодоножка, и яблок с трех яблонь. Если с овощами было справиться несложно, то за яблоками я не поспевала: они плотно укрывали землю под деревьями, и то и дело в застывшей тишине поселка раздавалось сочное шмяк. Когда Макс уезжал в город, я навязывала ему корзины собранных продуктов, чтобы там их солила и мариновала его мать. Кажется, она была счастлива моему приезду больше, чем я сама. И не только тому, что кто-то поможет ей с заготовками на зиму, но в первую очередь — появившейся надежде, что личная жизнь Максима глядишь да и наладится. Этой надеждой так явно слезились ее глаза, пока она смотрела на меня, когда мы ненадолго заехали с вокзала — познакомиться и что-то еще захватить, — что я смутилась. Не станешь же ей объяснять, что наше знакомство непорочно и даже как будто вне пола, а вижу я Макса второй раз в жизни. Насколько я его знала, настолько и не знала его.

Мы познакомились в походе, где Макс был проводником группы случайно собравшихся по Интернету, ничем, кроме этого движения, не связанных людей. Тогда он безжалостно тащил нас через тайгу и горы в ему одному ведомую даль, тащил целыми днями без продыха, а после заката, на привале, мы валились с ног, и если кто-нибудь отставал и приходил последним, не смел даже пикнуть, что не ждут: таковы были правила похода, правила, установленные Максом. Он был жесток и строг. Почти не разговаривал с нами, только по существу, никогда не повышал голос, но его слушались. Но, кажется, из всей группы только со мной он в итоге сохранил переписку. Наверное, так произошло потому, что по ночам, когда все обессиленно расползались по палатками, а Макс оставался у костра, я какое-то время оставалась тоже. Он молчал, глядел в огонь остановившимся взглядом, и лицо его было таким странным, словно бы он пытался раствориться, исчезнуть в этом ночном уединении, треске сучьев, холоде горного воздуха. Он так не походил в те моменты на себя дневного, энергичного, устремленного, становился собственной тенью, духом, и мне начинало казаться, что он еще остается здесь и не исчезает только потому, что я сижу напротив, также молчу и смотрю на него через огонь.

3

Но дома он оказался совсем не таким, как в тайге или по Интернету. Спокойный, рассудительный, правильный. Какой-то настолько правильный, что я не знала сперва, как с ним говорить. В первый день мы долго сидели на веранде, гоняли чаи, присматривались друг к другу. Глубоко за полночь пожелали спокойной ночи и разошлись. Макс ложился внизу, я — на втором этаже.

Вытянувшись на провисшей кровати-сетке, я замерла, чтобы она не скрипела. Домик был хлипкий, мы могли бы с Максом переговариваться, не напрягая связок. Я слышала каждый шорох внизу и наполненную ветром ночь снаружи. Макс был буддист; перед сном он выполнял свои ритуалы; я слышала, как хрустит под ним старенький диванчик, пока он принимает на нем позу лотоса, как потом мелодично, грудным голосом начинает пропевать таинственные свои мантры. Я представила себе его, чинного и прямого, как статуя Будды, победившего привязанности мира, и сосчитала, сколько ночей мне осталось здесь ночевать.

Я лежала и боялась шелохнуться, чтобы не мешать Максу. Мысли сами собой возвращались к нашему интернет-приятелю. От напряжения все тело одеревенело и казалось уже чужим, покинутым, полым. Я представляла, что так же лежит где-то он — и не в силах пошевелиться, хотя понимает все. Почему-то я была уверена, что он понимает. Ужас неизбежной, необоримой смерти навалился на грудь, не позволяя дышать. Бессилие и отчаяние переполнило душу. Бессилие и отчаяние, что вот, лежит оно, тело, не в силах ни двинуться, ни моргнуть, покинутое, пустое, как обезлюдевший дом. И нет никаких сил вернуться в этот дом, зажечь свет, распахнуть ставни. Никаких сил, и стоишь у порога, от отчаяния чуть не плача: ночь кругом, ночь, и некуда уйти, неизвестно куда уйти, и есть ли вообще, куда уходить.

Резкий звук и хлопок входной двери вывели меня из дремы. Не соображая еще, я рванулась к лестнице, скатилась и застыла на последней ступеньке, обалдело уставившись на Макса. Он, в одних трусах, завис перед распахнутой дверью. Луч фонарика разбивал ночь в саду на три шага вперед, но дальше вяз и растворялся во тьме. Сильнейший ветер наваливался на деревья, рвал воздух. Было слышно, как хлопают ветки яблонь, как шмякаются яблоки, ударяются о стену и крышу.

— Ты чего?

— А? — Он перевел фонарик на меня, и прежде, чем ослепнуть, я успела увидеть его всполошенные, круглые глаза. Он быстро убрал свет с моего лица. — Ничего. Показалось просто. Что кто-то ходит вокруг. В дверь стучал.

Он запер дверь и погасил свет.

— Ветер просто, — зевнув, сказала я, отправляясь наверх. Уже засыпая, представила, сколько ведер яблок насобираю завтра с земли. И ведь грязные будут все, что только с ними делать?

4

Я провозилась с яблоками полдня, а закончив, пошла исследовать залив, до которого было гораздо ближе, чем до Волги, — всего один дом. Однако делать это было неудобно, участки подходили к самой воде. Чтобы пройти вдоль, приходилось красться по узкому перешейку между заборами и подступавшим к ним камышам. Под ногами хрустели ракушки, след быстро заполнялся жижей, пахло тиной. Над заливом кружили чайки, но за стеной камыша воды не было видно.

И вдруг стена эта кончилась, и я вышла на открытую песчаную отмель, к мосткам на высоких сваях. По следам и рыбным останкам было ясно, что пользуются этим причалом рыбаки. После долгого блуждания в зарослях я обрадовалась простору, забралась на мостки и дошла до края, чтобы оглядеться.