Товарищ Анна - Ирина Богатырева

— А сглазить можешь? — спросил он.

— Не будешь приставать — не сглажу.

— Нет, я не верю. Херня какая-то. Ну покажи что-нибудь.

— Что тебе показать?

— Ну не стриптиз же! Покажи, что умеешь.

Я вгляделась в него пристальней, и тут Остапа понесло. Я стала рассказывать ему о том, как он живет. Что у него ревнивая жена, и он ее не любит, а она пилит его за низкую зарплату. Что у него геморрой и гастрит, а еще хронический насморк. Что его сыну пять лет, и сына он очень любит, берет иногда с собой в недалекие рейсы. Что у него два года назад погиб старший брат — пьяным врезался во встречную машину… Что начальник базы, где он работает сейчас, хочет его уволить, но пусть он не боится этого: если уволят, не пройдет двух недель, как он найдет работу лучше и дороже, и жизнь его наладится. Если, конечно, не тронет меня сейчас.

Не знаю, что его поразило сильнее всего, но через полчаса он сидел бледный, и с него катило больше, чем от жары. Он повторял только одно неприличное слово, часто, распевно, задумчиво. Я заметила это, испугалась и замолчала: все-таки за рулем он, а Кондратий, как говорят, у всех за левым плечом.

Хотя, собственно, что такого я ему сказала? Все болячки — стандартный набор дальнобойщика. Не хватало ревматизма и еще чего-нибудь суставного, но я в тот момент все равно все названия позабыла. Про жену он рассказал мне сам, а то, что бросался на все, что в юбке, говорило о сложностях дома. В кабине лежали игрушечный камаз и бейсболочка, заткнутая за солнцезащитный козырек, — возраст я определила по размеру. На сложности с начальством он сам жаловался, а перспективы на будущее приплела, чтобы хоть как-то разбавить все предыдущее — и дать положительную установку, как говорил в моем детстве экстрасенс в телевизоре. И только про брата ляпнула по своему собственному, врожденному, жестокому своему дару.

— Ну, ля, я просто… Трындец какой-то, короче. Ты эта… объявления в газету не даешь? Я б к тебе друзей возил.

— Ой, да ладно тебе. Это же семечки…

Мне было приятно. Казалось, можно успокоиться: о «покувыркаться» он теперь не заговорит. Но его сексуальные фантазии нашли новый выход.

— Слушай, а говорят, если с ведьмой переспать, никаких проблем в жизни не будет. Правда?

— Вот еще! Кто тебе фигню такую в мозги капнул? Владик, все должно быть добровольно, иначе…

— Да я понял, понял, молчу уже… Слушай, а ведьмы у меня никогда не было. С ведьмой — это как?

О добрые духи! Мне предстояло ехать весь день и полночи, усмиряя разыгравшееся либидо моего драйвера. Дорога стала болотом. Время расплывалось мягким будильником с картины психа Дали. Я с тоской вспоминала напарника и мечтала о вписке, душе, теплом, родном спальнике…

В конце концов мне стало моего Владика жалко. Он уже мечтал, как увезет меня в деревню, где живут его родители, поселит в новом, пахнущем стружкой доме, мы будем ходить по субботам в баню, а потом голышом прыгать в речку и скакать через костер все лето. Как я избавлю его от всех болезней и с ним никогда не случится ничего плохого. Как он станет первым парнем на деревне, и все мочалки из юбок повыскакивают — прямо к нему в кровать. В его эротически-языческих фантазиях я представала чем-то вроде русалки, его личной золотой рыбки, огневушки-поскакушки и девицы-лесовухи, дающей всем охотникам, кто с ней разделит ароматное, хвойное, таежное ложе, верный след и несгибаемую потенцию. По его подсознанию, находившему неожиданный выход, можно было изучать весь мировой фольклор — кто бы мог подумать такое, глядя на его пивное брюхо.

Ведь на деле это был толстый, потливый, добрый, недолюбленный мужик. Его презирала жена. Ни образования, ни воспитания не хватало ему, чтобы подняться над жизнью, осознать ее хоть в каком-то изломе своего бытия. Вся сила его личной любви была сосредоточена на сыне, которого жена настраивала, что папка плохой. Он ненавидел жену — и боялся. Он мечтал о любви, внутри него жил обиженный мальчик, и я не могла помочь ему ничем — хотя бы потому, что во мне он видел что угодно, кроме человека. Его погибший брат размытым силуэтом маячил для меня за боковым стеклом. Он шептал мне историю своей жизни, желая освободиться от плена смерти, — жизни такой же смутной и бестолковой. От двух этих жалостливых несмолкавших голосов голова моя шла кругом и болела. Я посмотрела за окно, в глаза призраку, и бессильно, устало приказала: «Отпускаю. Свободен». Это все, что ему было нужно, это все, ради чего они лезут ко мне, — и я привыкла уже делать так, не вдаваясь в подробности.

Призрака смело, как тучу мошкары разгоняет ветром.

И тут Владику стало дурно. Это произошло как-то резко, я не успела ничего сообразить. Его лицо покраснело и исказилось, глаза выпучились. Он принялся падать вперед, на баранку. Машину повело налево, я схватила тугой руль и крутанула на себя. МАЗ вильнул. Вадик инстинктивно пнул тормоз, мы встали на обочине, носом в кювет. Хорошо, дорога была пустая.

— Вода у тебя где? — Я полезла назад, у дальников на койке обычно все вещи. Он махнул рукой. Глаза его были испуганные и большие. Носом шла кровь — не то разбил о руль, не то давление.

Я нашла все — и воду, и аптечку, — смочила бинт, сделала холодный компресс на переносицу и лоб. Открыла двери. С улицы потянуло чуть прохладным в сумерках, но главное — свежим воздухом. Когда он пришел в себя, мы вылезли и сели с ним на обочине.

— Это у брата было, — говорил Владик, уже оклемавшись. Он был теперь тихий, маленький, жалкий. — Припадки. Ему пить совсем нельзя было. И машину водить — нельзя. Но он водил все равно, осторожно и только «девятку» свою. А пить — ни-ни. Он тогда в первый раз выпил. От него жена ушла, вот он и выпил. Да разве это выпил — так, хлебнул пива, мужики в цеху налили, пятница была, они удивились еще, а он ничего не сказал и поехал. Он ко мне ехал тогда… Я думаю, с ним так же вот вышло.

Я молчала. Все то же самое совсем недавно шептал мне его брат, оправдываясь и прощаясь, но я не запоминала, мне было мутно. Теперь, от повторения ли, от живого ли грустного голоса, мне стало тоскливо и холодно. Мы сидели рядом, спиной к дороге. Машины ездили редко. Местность была холмистая, перед нами под уклон шло заброшенное поле, чуть дальше загорался в косых лучах вечернего солнца перелесок и бросал на дорогу длинную сильную тень.

— У тебя часто это?

— Что? А, это? Нет. Вообще до того, как брат погиб, не было. Он старше был. Гены, говорят. Но так, нечасто. Совсем… Не знаю, с чего сейчас. Фигня какая-то, не пил ведь. Может, от тебя перенервничал. Горячая ты девчонка. — Он усмехнулся криво.

— Болит сейчас что-нибудь?

— Нет. Хотя да. Башка. Вот тут.

Я поднялась, встала позади него и стала лечить, как умела — руками, легким массажем. Он расслабился, забалдел. Откинулся и уткнулся макушкой мне в колени. Через десять минут я спросила:

— Ну как?

— Ништяк, — протянул он, потом открыл глаза и посмотрел снизу, лукаво: — Кайф, как будто мы с тобой уже переспали.