Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Любопытно, что Ницше полностью завладел неуверенным в себе композитором, пойдя на экстраординарный шаг – он его переименовал.

Он дал Кезелицу имя Петера Гаста. Кезелиц немедленно согласился и сохранил новое имя до конца жизни. Генеалогия имени загадочна – это удивительная смесь игрового, серьезного и символического начал. «Петер» – в честь главного ученика Христа, святого Петра, про которого Христос сказал: «на сем камне Я создам Церковь Мою» [43] [7]. Гаст – по-немецки «гость». Вместе оба слова дают «каменного гостя» – рокового Командора из оперы Моцарта «Дон Жуан». Роль Командора, или Каменного гостя, – это роль Немезиды. Отождествление себя с Дон Жуаном – одна из неосновных, но постоянно повторяющихся тем в творчестве Ницше. Он четко дает понять, что считает себя не Дон Жуаном тысячи соблазнений, но «Дон Жуаном познания» – беспокойным персонажем, который штурмует «самые высокие и отдаленные звезды познания», исследуя запретные миры в готовности пожертвовать своей бессмертной душой и навсегда обречь себя на адские муки, лишь бы получить оккультное откровение. Когда в опере Дон Жуан все-таки переходит все границы, именно Каменный гость низводит его в ад, где тот будет вечно мучиться за свои грехи. Дав Кезелицу имя Петер Гаст, Ницше давал ему и двойную роль – главного ученика и возмездия. Последняя роль кажется особенно неподходящей для кроткого друга, который многие годы состоял при Ницше бесплатным секретарем и доверенным лицом.

Петер Гаст всегда истово верил в гениальность книг Ницше, а тот, в свою очередь, от всего сердца хвалил его музыкальные сочинения. Гаст был таким композитором, которым Ницше не стал сам. Поэтому он воспевал его талант друзьям и требовал у них денег на постановку комической оперы Гаста Il matrimonio segreto («Тайный брак»), музыка которой была полностью свободна от смертельного и сладкого метафизического тумана Вагнера. В марте они оба уехали из Ривы в Венецию, где Гаст поселился. Ницше направился в Венецию под предлогом ускорения работы Гаста над оперой, но на деле он только отвлекал друга, который слишком много занимался, как он сам говорил, «самаритянским трудом». Он дважды в день читал Ницше и писал под его диктовку, а также постоянно спасал друга от кучи мелких болезней и неприятностей.

Деньги решали в Венеции многое. Ницше снял себе очень холодную обширную комнату в палаццо Берленди, куда нужно было подниматься по великолепной мраморной лестнице. Вид, открывавшийся из окна, много значил и для поколения Ницше, и для нескольких следующих.

«Я снял комнату с видом на Остров Мертвых» [8], – писал он.

В этом траурном виде, вероятно, было что-то компенсировавшее новому поколению расставание с традиционными иллюзиями. В том же году, когда здесь побывал Ницше, символист Бёклин написал «Остров Мертвых» [9] – картину, репродукция которой висела на стене у Ленина, Стриндберга, Фрейда и Гитлера, да и у любого берлинского интеллектуала с 1880-х по 1950-е годы, как отмечал Набоков. Вагнер был настолько поражен тем, как Бёклину удалось передать настроение момента, что пригласил его в Байрёйт разрабатывать декорации для своей новой оперы «Парсифаль». Бёклин отказался, и заказ ушел Паулю фон Жуковскому.

Окно Ницше возвышалось над бёклиновским видом: по гладкой, сверкающей воде погребальные лодки перевозили мертвых внутрь стен кладбища на острове. За стенами росли высокие, темные кипарисы, словно персты, указывающие в небо и на тайну, скрытую могилой. Вид вдохновил Ницше на написание «Кладбищенской песни» – одного из лучших его стихотворений, в котором среди захоронений на острове оказываются могилы его юности, могилы удивительных чудес любви и певчих птиц его надежды.

В Венеции становилось все жарче, активизировались комары. Ницше без сожаления оставил город на воде. Петер Гаст с облегчением смог вернуться к собственной работе.

Ницше странствовал два года. В каждом новом месте у него возникала надежда, что он все же нашел свою Аркадию. Многочисленные прекрасные перспективы вызывали у него священный трепет: он боготворил столь изобильную чудесами землю, как будто не было ничего более естественного, как вести жизнь нового древнегреческого героя – идиллическую и героическую одновременно. «Et in Arcadia ego… Так жили некоторые люди, кладя свой вечный отпечаток на мир и ощущая этот мир в себе…» [44] [10]

Но в каждой новой Аркадии со временем он находил какое-то невыносимое несовершенство: она располагалась то слишком высоко, то слишком низко; здесь было слишком жарко, слишком сыро или слишком холодно; она была неудобно расположена между электрическими облаками и всевидящим небом. Странник всегда находил вескую причину, чтобы двигаться дальше.

Летом он переселялся в прохладные районы Альп, но, когда в горах становилось слишком холодно и яркость первого снегопада начинала угрожать его глазам, он отправлялся в тяжелейшие путешествия на поезде (терял багаж, очки, чувство направления) в тепло Французской Ривьеры или Италии. А в июле 1881 года он нашел новую Аркадию в Зильс-Марии – одной из множества очаровательных деревушек, которыми усеян упоительный пейзаж Верхнего Энгадина близ Санкт-Морица. Зильс-Мария похитила его душу так, как это никогда не удавалось Венеции: «Мне бы пришлось отправиться к плоскогорьям Мексики на побережье Тихого океана, чтобы найти нечто подобное (например, Оахаку), там, правда, – еще и тропическая растительность» [45] [11], – без всяких причинно-следственных связей писал он Петеру Гасту. В том же письме он сообщал Гасту, что его секретарские обязанности вскоре подойдут к концу, поскольку он слышал, что какой-то датчанин изобрел особую пишущую машинку, и уже направил изобретателю запрос.

Швейцарский туристический бум только начинался. В Зильс-Марии было несколько скромных отелей, но и они оказались слишком дороги и переполнены обществом. Поэтому Ницше снял по-монашески аскетичную комнату в простом доме Жана Дуриша, главы деревенского самоуправления, который внизу держал бакалейную лавку, а на заднем дворе разводил свиней и цыплят. Обходилась она по франку в день [12]. Под окном спальни Ницше (она же кабинет), выходившей на восток, росла высокая сосна, которая приглушала дневной свет, обращая его в матово-зеленый. Для его глаз это было сущее благословение.

Зильс-Мария полюбилась ему не потому, что исцеляла его от болезней. Напротив, в июле и затем в сентябре он оказался ближе к смерти, чем когда-либо. «Я в отчаянии. Боль разрушает мою жизнь и волю… Уже пять раз я призывал Доктора Смерть» [13]. Но чем ниже погружение, тем выше подъем: «Меня посетили такие мысли, которые ранее никогда не приходили мне в голову…» Он сравнивал себя с машиной, которая может взорваться в любой момент, и в начале августа ему действительно пришла в голову первая поистине выдающаяся мысль с момента выдвижения противопоставления дионисийского и аполлонического начал. Стоя на берегу озера Сильваплана у монументальной пирамидальной каменной глыбы, которую он впоследствии назовет «Скалой Заратустры», он обдумывал проблему вечного возвращения. В «Веселой науке» Ницше писал: