Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

«Утренняя заря» была новым шагом на пути к материализму. Она писалась в один из периодов интереса к современным научным рассуждениям, к тому же он с удовольствием открыл для себя Спинозу – еврейского философа XVII века. «Теперь мое одиночество – это одиночество вдвоем! Я в изумлении, более того, в восторге! У меня есть предшественник, и какой!»

Он посвятил поэму Спинозе, который, по его словам, «отрицает свободу воли; целеполагания; нравственное мироустройство; неэгоистическое; зло… и даже если различия громадны, заложены они скорее в разнице эпох, культур, состояния науки» [41] [3].

Он прочел «Механику тепла» Роберта Майера, ознакомился с теорией нематериальных атомов Босковича и «Силой и материей» Людвига Бюхнера, материалиста и доктора медицины – в этой книге, пользовавшейся огромной популярностью, утверждалось, что «открытия и исследования нашего времени больше не позволяют сомневаться в том, что человек и все, чем он обладает, будь то духовное или телесное, представляет собой естественный продукт, как и все остальные органические существа». В «Истории материализма» Ф. А. Ланге (1866) говорилось, что человек – лишь особый предмет универсальной физиологии, а мышление – особое звено физических процессов жизни. Когда Ницше вспоминал и писал о том годе своей жизни в «Ecce Homo» – автобиографии, созданной в 1888 году, когда он лавировал между здоровьем и безумием, то писал, что был тогда совершенно пленен и очарован физиологией, медициной и естествознанием. Это он и хотел исследовать в «Утренней заре» – представление о том, что человек – это всего лишь телесный организм, а его духовные, моральные и религиозные ценности и убеждения можно объяснить с точки зрения физиологии и медицины. В то время общий интерес вызывала идея о том, что человек может контролировать будущее, управляя при помощи диеты своим эволюционным развитием. Наиболее ярко такое отношение выразил философ и антрополог Людвиг Фейербах, который умер всего за несколько лет до того: «Чтобы улучшить породу людей, лучшее питание будет полезнее, чем проповеди против греха. Человек есть то, что он ест» [4].

Однако в «Утренней заре» есть и прямо противоположная идея значимости экзальтации и экстатического безумия для истории этики и морали. Ницше утверждает, что, несмотря на страшное давление, которое оказывают на человека тысячелетние традиции, способ избавиться от них существует, но это «страшное сопутствие»: «Почти всюду дорогу новым мыслям прокладывало сумасшествие; оно же ломало и уважаемые обычаи и суеверия. Понимаете ли вы, почему это должно было быть сумасшествием?» Сумасшествие означало абсолютную свободу. Голосом безумия говорило божество. Даже если безумие и не было подлинным, безумцем нужно было притвориться.

Болезнь была для Ницше своего рода попыткой достичь Индии, средством потерпеть крушение о вечность. Каждый приступ боли был проверкой на прочность, каждое восстановление было возрождением, утверждающим ценность страдания как цены за откровение. Отдаление от грани смерти (реальной или воображаемой) очень способствовало творчеству: день за днем, совершенно одинокий, он приближался к возрасту, в котором, ослепнув и обезумев, умер от «размягчения мозга» его отец. В этом возрасте, как он предполагал, должен был уйти и он сам.

Вспоминая впоследствии 1879 год, он насчитал 118 дней острой, лишающей трудоспособности боли. А чего он достиг, оказавшись лицом к лицу с Танатосом? Несколько мелких произведений, неудачное профессорство, две книги – «Рождение трагедии», которое не оказало никакого значительного воздействия на культурный мир и только порадовало Вагнера – духовного отца, которого он уже перерос; и «Человеческое, слишком человеческое» – книга, в которой отразились его икаровские представления о том, что дух должен воспарять, даже если на крыльях начнет таять воск. Книга принесла ему трех поклонников и никаких рецензий, разошлась всего в сотне экземпляров и вынудила издателя отсоветовать ему писать книги в той единственной манере, на которую он был физически способен. Он решил, что его духовная изоляция должна полностью отражаться и на его внешней жизни. Он не искал компании и даже не нанимал секретаря. Ничто не должно мешать интенсивности субъективного опыта. Необходимо было решиться на безумие, ибо оно было необходимым для познания.

Приближалось Рождество, и он с тяжелым чувством вернулся в Наумбург, планируя остаться там в одиночестве в башне у городской стены. Но он был слишком болен. Мать и сестра уложили его в постель в доме его детства на Вайнгартен. Вокруг прикованного к постели свободного духа Ницше исполнялись мелочные раздражающие ритуалы, которые обеспечивали существование старого хода вещей: церковные службы, хвойные ветки, пирожные, церемонные визиты в лучших костюмах, тепловатые чувства, сознательный отказ от рационального анализа. Не очень-то похоже на обновляющее празднество с дионисийским опьянением, умеряемое сладостным аполлоническим разумом, но он не мог отвергать «фальсифицированную протестантскую концепцию истории, в которую нас приучили верить» [42] [6], да и вообще занимать какую-то этическую позицию, потому что 24 декабря с ним случился приступ, а через три дня он потерял сознание. Выздоровлению не способствовали настойчивые просьбы матери освежить свой древнегреческий. Он стал признаваться друзьям, что голоса матери и сестры сильно действуют ему на нервы. Когда он был с ними, то всегда болел. Он избегал ссор и конфликтов, потому что понимал, как следует вести себя с родными, но все это ему решительно не нравилось.

10 февраля 1880 года он нашел в себе достаточно сил, чтобы бежать из Наумбурга. Он сел на поезд и призвал полезного и преданного Кезелица присоединиться к нему в Риве на озере Гарда. Кезелиц должен был сделать приличный беловик из тех разрозненных заметок, что Ницше нацарапал в своих тетрадях, и превратить их в текст, который Шмайцнер мог бы прочесть и издать.