Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

Прочитав полглавы, он откладывает книгу и гневно смотрит в потолок: «Так вот в чем дело! Тебя нет, а я-то, бабкой одурманенный, верил. Эх…»

Впрочем, и «верующие» часто не понимали толком, во что верят.

В деревнях престольные праздники отмечали с былым размахом, но при этом никто толком не мог разъяснить, о чем, собственно, шла речь: «Храл? – отвечала на мои настырные вопросы бабка, – так ведь это праздник! В нашей деревне его спокон веку отмечают. Значит, так надо. А почем я знаю, почему так называется? Тебе зачем?» На Троицу садились в телеги и ехали на кладбище. Пили за умерших, как за живых, и так усердно, что многие отсыпались прямо на могилах. Возвращались же с березовыми вениками и с пучками белых цветочков – бессмертником – которые, опять же по старой и мудреной традиции, засовывали в избах куда попало. Считалось, что, если цветочки не завянут вскоре – быть счастью и здоровью в доме! Волшебный край, воспетый Пушкиным! Уже с полсотни лет прошло, как страна бодро и с песнями шагала в будущее путем Прогресса, а на Псковщине, в полях, во ржи, до сих пор обитали русалки и поздней ночью, в полнолуние, лучше было туда не соваться – защекочут до смерти! (Никак не мог взять в толк, как они передвигаются в траве со своими рыбьими хвостами!) В лесах, несмотря на усердные труды пропагандистов из общества «Знание», так и не перевелись лешие и кикиморы, в прудах мирно кимарили, дожидаясь рыбаков, водяные, а убив змею, человек скидывал с плеч сорок грехов без всяких индульгенций, покаяния, строгих постов и молитв.

При этом на 1 мая и 7 ноября колхозники собирались за обильным столом, чтобы выпить за мировую революцию и дедушку Ленина! Что происходит с мозгами человека, когда он утром идет на воскресную службу в церковь, а потом садиться за стол с родней и пьет за победу богоборческой власти? Правильно, мозги отказываются работать. Человек продолжает есть, пить, спать, работать, но перестает думать. Пусть в Москве думают. Им виднее.

Русская деревня после Хрущева была похожа на неоднократно и жестоко изнасилованную бабу, которую, наконец-то, оставили в покое, и она медленно приходила в себя. Былая красота так и не вернется к ней. Потухли глаза, в которых навсегда застыл испуг, иссякла сила, питавшая государство веками, угасла вера, указывающая цель и смысл.

В 60-е государство убедилось, что взять уже нечего, и надо спасать. В 70-е в псковскую деревню хлынули деньги.

Вспоминается в связи с этим картина: в стойбище чукчей с большой земли привезли спирт. Начался долгожданный праздник, который, по словам Гоголя, потерял конец свой.

Колхозники жадно обогащались. В каждом дворе в 70-е стоял мотоцикл, в зажиточных семьях на парадном месте, чтоб от зависти сдохли соседи, сиял новенькой краской автомобиль, который хозяин каждое утро заботливо протирала мокрой тряпочкой. Хозяйки ревниво отслеживали, у кого какой холодильник или стиральная машина появились в доме, чтоб купить лучше. Дороже! Хороший тракторист в ту пору на посевной получал по 600 рублей в месяц, а мог догнать и до 1200. Доярки получали по триста. Городские по-прежнему пытались задирать нос, но получалось неубедительно. Теперь деревенский, сев за руль «Волги», задирал ноги на руль и насмешливо посматривал на городского с книжкой. Ну да, с такой зарплатой только книжки и читать.

Советский кинематограф, обращаясь к деревне, становился похож на сентиментального московского интеллигента, который хнычет в кинокамеру о своих выстраданных необыкновенных чувствах к простому человеку. Писатели-деревенщики пытались разбавить этот приторный сироп правдой-маткой, но находили сочувствие только у правдолюбцев. Партийные товарищи «деревенщиков» недолюбливали. Считали, что они того, перегибают.

В каком-то смысле мне повезло. В раннем детстве я видел деревню, которая мало отличалась от деревни времен Ивана Грозного. В Дылдино, куда меня привозили летом, жили мои двоюродные дедушка с бабушкой по маминой линии. Покосившийся пятистенок был построен хозяином после войны. Из двадцатого века в нем были только газеты «Псковская правда», которыми были оклеены стены. Лампочка Ильича отсутствовала, поскольку не было электричества. Соответственно, отсутствовало радио и телевизор. Поздними летними вечерами избу освещала керосиновая лампа. Еду готовили на улице, где каждую весну клали небольшую печку с плитой. В июне, в специальной выгородке в летней половине дома, жили цыплята. Они пищали с утра до вечера и устраивали желтую кучу-малу, когда бабушка сыпала им в загончик зерно. Серая кошка Мурка нервно следила за цыплятами с полатей. Неделю назад ее хищный инстинкт столкнулся с костлявым кулаком дедушки Пали и Мурка смирилась с тем, что так и не отведает этих чудесных желтеньких вкусняшек. Могучая русская печь в зимней половине пугала меня своим черным зевом, в котором, если я правильно помню, когда-то Баба-яга, костяная нога пыталась зажарить Иванушку. В темных углах мерцали позолотой образа. Лики святых были суровы, но бабушка сказала, что они хранят нас от нечистой силы. Нечистой силы было полно и в доме, и в саду, и в полях. В крохотную баню с закопченными оконцами и грудой черных камней внутри я вообще боялся зайти. Там пахло лешим, который приходил в баню ночевать и двигал камнями, когда был не в духе.

Бабушка знала все на свете и охотно делилась со мной своими знаниями. Оказывается, гадюки были не самыми страшными змеями, страшнее были медянки, от укуса которых человек умирал мгновенно. Медянки могли прыгать, а могли, как молнии, перемещаться в траве. Гадюку можно было разрубить лопатой на части, но куски змеи до самого захода солнца продолжили извиваться, а голова готова была нанести смертельный укус! Лебеди, собравшись в стаю, действительно могли унести ребенка, как в сказке, а в Иванов день можно было найти клад!

Наша соседка бабка Тоня в начале семидесятых считала, что Россией правит царь, а тетка Нюра, когда ей добавили пенсии аж на десять рублей, ходила по деревне пьяненькая и кричала: «Спасибо, Пушкину!» Почему Пушкину? Потому что внук бывал в Пушкинских горах и много раз делился с бабушкой своими впечатлениями.

Рассказываю об этом без розовых соплей, просто хочу, чтоб было понятно – в двадцати верстах от будущего Евросоюза, в Псковской области так жили. Не тужили, верно, но в этом заслуги власти не было никакой.

Мой дед, отдавший колхозу все свои годы и силы, и глубоко на пенсии не мог накосить своей корове сена без обязательной колхозной барщины – сначала три тонны сена в колхозные закрома! Конечно, это было сносно по сравнению со сталинскими временами, когда сено