Арена XX - Леонид Гиршович

– А под плинтусом?

– Это мамино. Не позволю другим носить. Тоже чтоб принес. А ну, давайте сюда.

Она взяла письмо, долго всматривалась.

– Нет, не вижу. Буквы прыгают.

Она не только не могла прочесть, но и была не в силах понять, о чем ей пишет муж.

– Что он меня все Лилечкой да Лилечкой зовет… Думает, раз Баба Яга, то своих сыновей быть не может… Знаете, что они родились без родового гнезда… Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи! «Лилечка, Лилечка…» Вот тебе и Лилечка. А как лег в могилу царь… со всеми своими дочерьми… бедненькие… Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи!

Так в истории болезни Саломеи Семеновны появилась пометка: «Монархический бред на сексуальной основе». Ее ожидало то самое отделение, у которого лишь одно преимущество перед адом: в аду нельзя покончить с собой. Но чья-то рука выдрала лист из истории болезни. В отсутствие гражданского общества Zivilcourage – это как дышать полной грудью на Марсе: красные валуны тебя попросту не поймут.

Чья это была рука? Не стоит обольщаться по поводу разночинной интеллигенции – чеховских докторов, булгаковских приват-доцентов. Эстетически зашоренные радетели прогресса. С годами – самодуры своего дела, отличавшиеся мерзейшим характером. Он-то и понуждал их «всходить на костер», «ложиться костьми» – наперекор какому-нибудь питекантропу с маузером на ягодице. Поклявшийся Аполлоном-целителем[33]мог из профессионального упрямства вырвать из истории болезни лист со смертоубийственной пометкой.

Выкуп обошелся Марку Захаровичу в два столбика монет, по пять червонцев в каждом; под плинтусом были похоронены четыре брошки, пара обручальных колец, еще два колечка с розочками, несколько цепочек, четыре крестика и сломанный зубной протез – капля в море нетрудовых накоплений, испарившихся в эпоху менового хозяйства 18–22 гг.

Саломею Семеновну выпишут через полгода, позеленевшую, как медь, от долгого лежания в земле. Все в прошлом: неврозы, именуемые «комнатой матери и ребенка», лекции доктора Ольги Лурье, НАТЕС… (возьмите-с).

Лилечка больше с ними не живет. Вернувшись домой ровно через сутки, Марк Захарович не застал ни ее, ни ее вещей. Оказалось, что Клавдия подкараулила ее после школы на улице.

– Марка Захарыча забрали, уезжай к брату, поняла?

– Кто забрал?

– «Кто… кто…»

(Дура, кто забирает? «О Господи, Помоги Убежать» – так расшифровывается ОГПУ.) Дома Клавдия сняла с полки «Введение в психоанализ» Фрейда и вытряхнула оттуда все деньги. Лиле на дорогу, остальное – себе.

– А как же мама?

– В сумасшедшем доме она, мать твоя. Езжай, пока тебя к беспризорникам не свезли. Езжай!

Клавка не советчик.

– Дядя Ваня, можно?

Тот выслушал – как всю жизнь «их» выслушивал.

– Она меня бежать учит.

– Да-да, беги… спасайся… Только никому не говори, куда собралась. Спросят, скажи, как и мне: к брату, – она не поняла, но дядя Ваня закрыл себе ладонью рот: молчок.

Лиля, всхлипывая, сложила ноты, положила в чемодан свои вещи, почетный диплом… ах да, свидетельство о рождении чуть не забыла.

(Деньги Клавдия так и не вернула: что с возу упало, то пропало. Откуда ей знать было, что его так быстро отпустят, других берут, и поминай как звали. Но служить на прежнем месте осталась, с годами получила постоянную прописку и прожила в «доме Козыря» до самой смерти (1954 г.), пережив Марка Захаровича на одиннадцать лет и на пять Саломею Семеновну, с тех пор с печальной регулярностью оказывавшуюся в казанской психлечебнице.)

Марк Захарович сразу же дал сыну телеграмму: «ЗДОРОВЬЕ ХОРОШО ТЧК ВЫПИСАЛСЯ БОЛЬНИЦЫ ТЧК ЖДУ ЛИЛЮ ОБРАТНО».

В ответ пришло обстоятельное письмо.

Здравствуй, дорогой папа! Хорошо, что ты не шпион. Зато я чуть не поймала настоящего шпиона. Клава сказала, что у мамы совсем не воспаление легких. Антонина Васильевна говорит, что в ее возрасте это бывает, но она не врач. Начну сначала и все по порядку. Сперва я приехала на вокзал. В кассу была очередь на два часа, которая не двигалась. Тут открылось еще окошко, и я раньше всех перебежала. Из последней стала первая. С местом мне продали до Москвы, а в Москве мне надо было доплатить за плацкарту. Никому даже в голову не приходило, что я могу быть беспризорница. Милиционер и не посмотрел на меня, сидевшую на скамейке железнодорожного вокзала. Я купила себе двойной кастыбый с начинкой в виде пюре. Я всегда мечтала попробовать. До Москвы мне ехать сутки, а в поезде всегда очень вкусно самой есть и даже смотреть, когда едят. Мне повезло, у меня была первая полка сверху. Это самое лучшее, потому что днем на нижней полке все сидят, средняя полка поднимается, а с моей можно не слезать. Печку сейчас все равно не топят, и никакой пар костей не ломит, как ты говоришь. Чемодан отправился со мною наверх. Мне помог поднять его один пассажир, ни одному вору не дотянуться. Одна мешочница на платформе рассказывала, что поезд два раза с моста валился в воду, но я никакого моста не помню. Помню только, что ночью ничего не понимала, что происходит. Люди ходят по коридору, поезд стоит на какой-то станции. Мне нужно было в туалет, но не срочно. Я замерзла, а пальто в чемодане. Когда тронулись, я сходила, куда надо. Потом достала пальто и укрылась пальто. А чемодан все время чувствовала ногой. Я проснулась, было уже светло. Я посмотрела в окно, но там ничего не было. Я еще полежала, потому что согрелась и не хотела вылезать, но тетка взяла свое и я съела львиную долю кастыбыя[34]. Я посмотрела, что едят другие, и поняла, что у меня самое вкусное, потому что они едят свое, а я будто бы в гостях. Пассажир, который поднял чемодан, увидел, что я смотрю, с чем у него бутерброд, и спросил на вы: «Хотите попробовать?» Я ответила: «Спасибо, у меня есть свое». Он сказал: «Это очень вкусно». Он дал мне кусочек. Это оказался бутерброд с маслом, посыпанный сахаром. Игин ест такие на большой перемене и говорит, что это пирожное с кремом. Я удивилась, потому что он уже взрослый мужчина. Я хотела ему отплатить взаимностью, но он не захотел. Мне же лучше. Не больно-то и хотелось давать. Я поняла, что в поезде едут дружеские шаржи на разных людей. Что ни страница, знакомые лица. Был шарж на Клаву, на писателя Трауэра, на мать Кошкиной. Марья Вениаминовна получилась старше своих лет[35]. Пассажир с бутербродом с маслом с сахаром тоже знакомое лицо, но я забыла чье. Или снился мне, а я сны сразу забываю. Я как мама. Она, чтобы не забыть, записывала их в специальную тетрадку. От кастыбыя у меня началась громкая икота. Мне стало стыдно, и я сказала громко, как будто себе самой, что «меня кто-то вспоминает». Тогда этот пассажир посоветовал: «Выпейте воды». А я ответила, что «у меня воды нет». Он сказал, что у него тоже кончилась. «Сейчас будет Тамбов», – продолжал он, и чтобы я дала ему свой чайник. Я ему ответила, что «у меня нет чайника». Он сказал: «Это ничего, у меня большой чайник, я с вами поделюсь». Я отвернулась спиной, потому что икота не шла на Федота. Когда поезд стал, мать Кошкиной мне тихо сказала: «Ты с ним поосторожней, поняла?» Я подумала: «Какой мазурик, скажите, пожалуйста, будет класть чемодан от себя подальше?» Я посмотрела, что у него действительно большой чайник. Этот чайник был дружеский шарж на морду Шарика, потому что с таким же пятном. А он, когда вернулся, говорит: «Для полноты сходства не хватало только опоздать. Сейчас остынет, тогда напьетесь». Но у меня уже все прошло. Он сказал: «Это опрометчиво путешествовать без чайника. Вы всегда одна путешествуете?» Я ответила, что «одна, потому что еду к брату на летние каникулы». Он спросил у меня: «Вы живете в Казани?» Я сказала, что «да, на улице Комсомольца Карпова, в одном доме с его отцом». Это произвело на него глубокое впечатление. Я сказала так, чтобы все слышали, и я увидела, что все подняли голову и посмотрели на меня. А он спросил: «Это, наверно, уже очень старый человек, отец комсомольца Карпова. О нем кто-нибудь заботится, ведь он отец героя?» Я ему ответила, что «мы все заботимся. Я часто навещаю его. Он рассказывает о своем сыне. Не только то, что в книге написано, но и своими словами». Странно, что он не читал «Повесть о сыне». Я ему сказала: «Прочтите ее обязательно. Она переведена на все иностранные языки. Ее написал очень известный писатель Михаил Трауэр, которому папа вставлял зубы». Я думала, сказать или нет, что этот писатель похож на того, который в проходе чистит себе яйца, но это можно было сказать только на ухо, а в обществе секретов нет. «Как вас зовут?» – спросил он у меня. Я представилась ему: «Лилия». – «Это очень красивое имя», – засмеялся он. Подумав, что не надо было говорить свое имя и по какому адресу я живу, я притворилась, что сплю. Я проснулась, когда все стояли в проходе, а он сказал: «Мы с вами, Лилия, в Москве». И чихнул на правду. «Будьте здоровы», – сказала я. «Данке», – он даже не заметил, что проговорился. Это был шпион. Вот отчего так беспокоилась мать Кошкиной. Одна девушка в поезде тоже разоблачила шпиона. Писали, что это был очень приятный пассажир. «Но тут она видит, что фольгу[36] на горлышке молочной бутылки он не продавил посередке, а обдирал с краев». Я бы могла разоблачить шпиона, но я упустила свое счастье, потому что тогда вместе с ним разоблачила бы и себя. На платформе все напирали и били друг друга по ногам, потому что прибывающих пропускали по одному. Я обернулась и позвала: «Мама», как будто мама сзади, и никто ничего не спросил. Сказали: «Проходи, не задерживай». Но потом мне стало обидно, что я как беспризорница, и я заплакала. Этим я привлекла внимание одного пассажира или встречающего, и он спросил: «Ты потерялась, девочка? Отчего ты плачешь?» Но я ответила, что «чемодан тяжелый, а у меня пересадка». Он спросил, куда мне. Я не знала, отвечать или нет, но увидела патруль и быстро показала билет, как будто мы вместе смотрим наши билеты. Он посмотрел и обрадовался, потому что это совсем рядом. Он спросил: «Помочь тебе донести чемодан?» Я сказала, что «не надо, я сама могу». Тогда он довел меня до двери и показал, что это совсем близко. Он не спросил, почему я еду одна и где мои родители. Мужчины девочку жалеют больше, чем женщины, даже время спрашивать лучше у них. Военные тоже хорошо относятся, хотя среди них попадаются переодетые шпионы. У них только патруль может проверять документы. И обязательно отдают честь. Ко мне чуть не подошел милиционер. Я уже приготовилась сказать, что «мы с мамой едем к брату на каникулы. У меня каникулы раньше начались». Он бы спросил тогда: «А где мама?» Я бы сказала, что «мама пошла в магазин, там, наверно, большая очередь». Не станет же он ждать, а сказать «пройдем» нельзя, потому что мама придет, и ни чемодана, ни дочки. Но он ничего не сказал, хотя и посмотрел на меня. Еще мне не хотели выписывать плацкарту, а чтобы я купила себе новый билет. Говорит: «Тебе в Казани неправильно оформили». Попалась очень вредная кассирша, я с первого взгляда узнала в ней Константу Онаньевну. За мной стоял мужчина, который занял очередь и то уходил, то приходил, а я каждый раз говорила всем: «Он здесь стоял». Он вдруг как заорет на кассиршу: «Вы что, фашистка, что над ребенком измываетесь? Я вам покажу!» И показывает ей удостоверение работника цирка. После этого она дала мне плацкарту без единого слова, и я доплатила только то, что мне сказали в Казани. У меня было нижнее место, но я поменялась с женщиной с двумя детьми. Их звали Фомка и Гек, как Тома Сойера и Геккельберри Финна. Гек все время хотел пить. Но пить ему она не дала по одной причине, а велела отломить и съесть дольку апельсина. Я сразу вспомнила запах торгсина. Они спали втроем на одной полке. Починок знает женщину, которая заспала ребенка и пошла под суд. В нашем поезде было шесть полок на отделение, а тут только четыре[37], две снизу, две сверху. Напротив меня спал человек, который так храпел, что рычал, как лев. Спать и не храпеть можно, а вот храпеть и не спать нельзя. Женщины храпят тоже сильно. Ты, папа, тоже храпишь. Я всю ночь думала, как сложится моя жизнь дальше. Я приеду к Юлику, а его нет дома. Или он меня не узнает. За три года девочка моего возраста могла очень измениться. Я привезу ему грустные вести. Его отец шпион. Я так думала. Про маму тоже сказать никому нельзя. Наверно, все решили, что меня свезли в детскую колонию. И что там я научусь разным словам. Починок знает такие слова, которые ни в сказке сказать, ни пером описать, вешается на всех подряд. Как самоубийца и выглядит. Меня разбудила мать с двумя детьми. Она со мной все время говорила в благодарность за нижнее место. Потом я несла свой чемодан, а свободной рукой вела Гека, и так вышла с платформы. Муж их не встретил, несмотря на телеграмму. Он работал в две смены на заводе Карла Маркса, а она приехала прописаться к нему из какого-то Спаса. Рязанского, что ли. Я удивленно сказала: «А зачем было уезжать из Рязанского Спаса, если там у вас апельсины продаются?» Она покраснела и спросила: «К кому ты едешь одна?» Я подумала, что никогда больше ее не увижу, и сказала: «Мой отец оказался шпион, мать сидит в сумасшедшем доме, а я скрылась в неизвестном направлении, и меня теперь ищут по выражению лица на всех вокзалах. Спасибо вам, помогли». Пусть потом рассказывает своим детям, как повстречала дочь шпиона. Починок уговаривала меня дождаться интеллигентного мужчины и крикнуть ему ужасное ругательство, а потом быстро убежать. Я быстрой походкой вышла, где было написано «Выход в город». На улице стоял богатырь верхом на богатырской лошади. Я сразу увидела, что это памятник царю. Угодливые царедворцы, чтобы изобразить его могущество, придали ему сходство с Ильей Муромцем. Я раньше никогда не видела памятников царю. Вокруг него ходили трамваи. Они сворачивали с площади на все четыре стороны. Адрес у меня хранился в платке вместе с деньгами. Это Клава меня научила. Я дожидалась интеллигентного мужчины, чтобы спросить, как мне ехать. В это время ко мне подошел частник и предложил: «Барышня, отвезти по адресу? Недорого. У меня уже двое, будешь третьей, и поедем. С носа по полтиннику, куда скажешь». У меня были деньги. И не надо ни у кого спрашивать. Я сказала, что «хорошо, за эти деньги я на вас поеду, но только при условии, что сойду первая, а потом остальные». Он сказал: «Это смотря куда ехать». Я сказала: «Сейчас посмотрю, у меня записан адрес». Я отвернулась, развязала платок, сосчитала без сдачи. На бумажке было написано: «5-я Красноармейская Рота, д. № 30, кв. № 3, Антонина Васильевна Балаболкина». А я назвала: «Третья Красноармейская Рота, дом номер два». В Ткацкой слободе тоже есть Роты, они идут подряд. Перешли через дорогу к церкви. Я села с женщиной, а ее муж сидел к лошади спиной на двух местах с вещами. Мой чемодан не влез, извозчик приладил его сзади, но я смотрела на прохожих, чтобы по их лицам увидеть, если он упал. «Нам же на Гороховую», – сказал мужчина. «Сперва ее отвезем, ее жених заждался, а после ваши благородия», – пошутил извозчик. В Ленинграде каждый дом как гостиница «Казань». Я ему заплатила и сделала вид, что вхожу в дом, а когда он уехал, пошла в свою Роту. Я сама все нашла, даже квартиру. Звонок почти как у нас, тоже поворачивается. Еще все спали. Мне открыла девочка в трусах и в майке, она делала утреннюю зарядку. А ей кричат: «Что ты впускаешь, не спросив?» Какая-то женщина посмотрела в дверь. Я говорю, что «я к брату моему, он снимает часть комнаты у Антонины Васильевны Балаболкиной». Тогда сама Антонина Васильевна услышала это и вышла. «Ты Лиля, что ли?» – спросила она. Я говорю, что «да». Она глазам своим не поверила, даже зажмурилась, но потом сказала: «Ладно, проходи быстро, что ты стоишь». Она уже проснулась, потому что на голове у нее косынка была завязана концами вверх. «Что у тебя стряслось?» – спросила она. Я сказала, что ты шпион, мама в больнице и Клава велела ехать к Юлику. Она спросила: «А кто такая Клава?». Я ответила: «Служит у нас». – «А у тебя есть родственники?» – спросила она. «Юлик, он мой брат», – сказала я. Она спросила: «Как это произошло?» Я рассказала, как это произошло, как в НАТЕС все умерли, и как ты сказал, что у мамы воспаление легких, а потом как я вернулась со школы и Клава меня встретила, и я бы ее не послушала, но наш сосед, отец комсомольца Карпова, тоже сказал: «Беги куда глаза глядят», и это правда, меня бы отправили в колонию. Только про шпиона не рассказала, а так все, и как билеты покупала, и как кастыбый себе купила. «Ты голодная?» – поймала она меня на слове. «Нет, еще не так чтобы очень, но мне в туалет надо», – сказала я. Когда я вернулась, то Юлик проснулся. Он все еще лежал на раскладушке, и я слышала, как он говорит: «Так что, она здесь жить будет?» Я сказала: «Юлик, здравствуй, ты меня не узнаешь, я твоя сестра Лиля. Но девочки за три года, что мы не виделись, меняются до неузнаваемости. Знаешь, как я теперь умею играть на рояле?» Я подошла к пианино и сыграла «Песню без слов». Выясняется, что Антонина Васильевна преподает в студии Златы Лилиной ритмику и музыкальное движение, и половина творческих ребят хочет оттуда перейти в научные классы. При царе Горохе это так называлось, а теперь будет называться общеобразовательная школа-десятилетка при консерватории. Она открывается с первого сентября, в ней будут учиться самые одаренные дети со всех концов нашей страны. Тогда бы я жила в интернате для иногородних детей. Но для этого я должна туда сейчас приехать с чемоданом, как будто с вокзала. Про Юлика нельзя ничего не говорить, а то интернат не дадут. Не успели мы составить план действий, как в дверь позвонили, и мы слышим, в передней мужчина спросил Юлика. Они так испугались, что я еще не видела, чтоб люди так испугались, а это была телеграмма, что ты выздоровел. Юлик обрадовался и сказал: «Вот все и уладилось. Она может ехать обратно». А я расстроилась, потому что уже настроилась, что буду учиться в этой школе и жить в интернате. Я сказала, что «для папы самое главное это мои занятия на рояле, он все равно свободное время будет проводить у мамы. Антонина Васильевна сказала, что у женщин такое бывает в определенном возрасте, это еще не причина, чтобы мне оставаться в Ленинграде, хотя это и не ее дело решать. Главное, чтобы никто не узнал о Юлике, иначе мне не предоставят интернат, а больше, как несовершеннолетняя, я нигде не имею право жить без родителей. Я вместе с чемоданом поехала в консерваторию, это четыре остановки от технологического института на одиннадцатом трамвае. На проходной меня направили в секретариат. Секретарь спросила: «Елена Осиповна Брук тебе не родня?» Я ответила, что «у меня нет никаких родственников в Ленинграде». Она переписала свидетельство о рождении, а когда увидела почетный диплом всетатарского конкурса юных дарований, то спросила: «Как это ты без мамы приехала?» Я сказала, что «она в больнице». Тогда она записала меня на сегодня, потому что следующий приемный экзамен только через неделю. Класс был как половина нашего танцкласса[38]. В коридоре ждали дети разных возрастов, от совсем маленьких до совсем больших. Мне очень стыдно, но я помолилась. Меня спросили мое имя, сколько лет и откуда приехала. Когда я сыграла, один из членов экзаменационной комиссии спросил: «Ты рабоче-крестьянского происхождения?» Я сжала кулак и показала мускулы, все засмеялись. Мне поставили «хорошо» с плюсом. С учетом того, что я с дороги, это можно считать «отлично». Меня согласилась взять в свой класс Елена Осиповна Брук. Она лучшая учительница, профессор консерватории. Секретарь поздравила меня, пожелала, чтобы мама поправилась, и дала направление в интернат. Это там же в школе. В нашей комнате шесть девочек, три пианистки, две скрипачки и будущая певица, пока что она учится на флейте, чтоб развить диафрагму. У одной скрипачки фамилия Мендельсон. Смешно, Брук будет учиться у Брук, а Мендельсон играет концерт Мендельсона. Здесь трехразовое питание и полдник. Я уже два раза обедала, не могу тебе передать, как вкусно. К Юлику я больше ходить не буду, раз у меня нет брата. Мой адрес: город Ленинград, Тюремный переулок дом 1-а, интернат музыкальной школы-десятилетки. Передай маме привет и скажи ей, пусть поправляется. Ваша Лиля.