Арена XX - Леонид Гиршович

Арестованный. Это секрет полишинеля. Бискупского освободили только после того, как за него просил Кирилл Романов.

Следователь. Кирилл Романов, это который объявил себя царем?

Арестованный. Да. Виктория Романова, его жена, немецкая принцесса, была почитательницей Гитлера. В тот день я привез Бискупского из тюрьмы домой. Раньше он жил в Мюнхене, у них собственная квартира в самом центре, но они ее сдали и переехали в Берлин.

Следователь. Кому сдали?

Арестованный. Если не ошибаюсь, там была штаб-квартира «Русских витязей», это скаутская организация, побратавшаяся с гитлерюгендами.

Следователь. Вам часто приходилось бывать у Бискупского дома?

Арестованный. Поначалу я выполнял разные мелкие поручения. Что-то надо было отвезти или доставить. Ему нужен был шофер. В его кабинете висел большой портрет Вяльцевой, под ним был граммофон с пластинками и всегда стояли цветы. Это походило на домашний алтарь.

Следователь. Его жена не ревновала?

Арестованный. Нет, наоборот. Она гордилась этим. Ни Бискупский, ни его жена ничего не смыслили в пении и в оперном искусстве. Раньше таким, как они, подавали в ложу шампанское.

Следователь. Бывали у него дома видные члены нацистской партии?

Арестованный. Не знаю. Как-то Бискупский сказал мне, что я должен возле Маркускирхе дожидаться одного человека. Этот человек пересел ко мне из другого автомобиля, но сперва сделал вид, что идет в церковь. Потом я отвез его назад на то же место. Больше я его никогда не видел, но знаю, что это был Патциг.

Следователь. Откуда вы это знаете?

Арестованный. Уже позднее, в Мемеле, при мне ограбили ювелира. В полицейском управлении передо мной положили несколько фотографий. На одной был снят тот самый человек, его трудно было не узнать. Я указал на него. Полицейский засмеялся и сказал, что в таком случае им придется арестовать начальника германской разведки.

Следователь. Как вы оказались в Литве?

Арестованный. Однажды Бискупский меня спросил, хочу ли я реально участвовать, как он выразился, в деле спасения России. Я спросил, что от меня требуется. Он сказал, что сегодня единственный наш союзник в борьбе с еврейско-большевистским гнетом это Германия. Англия исконный враг России, Франция слишком давно ломает республиканскую комедию и слишком сильно ненавидит Германию, чтобы искренне желать возрождения России. Пока не были разорваны цепи Версаля, Германия ничем не могла нам помочь, но сейчас она поднимается с колен. Поэтому большевизм трепещет. Она сумела сокрушить его у себя и поможет в этом нам. Российское офицерство понимает это лучше других, потому что с немецким офицерством у него общие корни. Даже в Красной армии есть люди, которые это понимают.

Следователь. Говоря о Красной армии, называл ли он имена?

Арестованный. Нет, он был очень сдержан. Возможно, это были просто мечты махрового белогвардейца. Мне он только сказал, что германская контрразведка при содействии литовцев создает агентурную сеть в Польше, поэтому удобней всего будет переправить меня в Россию оттуда.

Следователь. По какому адресу проживал ювелир?

Арестованный. Я не знаю. У него была мастерская на Пяркунас, если я не ошибаюсь. Все говорили по-старому, Анкеплац. На вывеске было написано «Давидас Конас».

Следователь. И когда это произошло?

Арестованный. Это было…

«Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли». Позиция антипатриотическая, антиисторическая и антиинструментальная: гудошники – виолончелисты, а гусляры – арфисты. Настолько отличается от Руси и Литва, она же Польша.

От Луёвых топей да на Захарьево, да на Хлопино, перешли через Чеканский ручей – и сразу БССР, одна из одиннадцати сестер. Нет только обещанной корчмы на литовской границе – «корцмы» по-местному – где бы беглый монах распевал: «Как во городе было во Казани».

Светало рано. В предутренней сырости лежала страна, не связанная, по мысли ее властителей, божественным законом. «Мама, роди меня обратно!..» Как если б это было услышано и мало-помалу осуществлялась та метаморфоза, которою полны младенческие сны человечества («Худеет тело Эсака, ноги его стали сухими и тонкими, вытянулась его шея, он обратился в нырка»[40]).

Вдали несколько дворов, журавль и синица поменялись смыслами: он при колодце, она тихо за морем живет. Собака что-то пролаяла по-белорусски, подул ветерок. Кто-то там ворочается с боку на бок. Не за горами первые встречи на советской земле – от желания целовать которую Николай Иванович был далек. Он ступил на нее не как блудный сын, да и на тучных тельцов рассчитывать не приходится. Возвращаются либо в слезах, либо с топором за пазухой и перекошенным от ненависти лицом. Николай Иванович – ни то ни другое. Он желал ее творчески возделать, а коли нет, тем хуже для этой земли, никому не дано пережить своего Демиурга. Отсюда творческое волнение при виде почти бесцветных всходов, при виде жилья, испуганно отпрянувшего вглубь, как страдающий головокружениями пятится от обрыва. Глубоко дыша и вглядываясь в эту спасительную для них глубь, Николай Иванович провидел в ней свою погибель. Он повторит судьбу Самозванца. «Дети на этом дворе, ходят ли они в школу, или с родителями в поле, – они на краю пропасти».

Думал, придется переодеться, но Ходкевич сказал:

– Только переобуться. Портянки есть?

«Прав: колея меняется. Не забудь, это еще лимб. Здесь еще живут “туда-сюда ходкевичи”. Настоящее – там, за тысячи верст отсюда. Вот где отрезанная и заспиртованная голова России…»

Ходкевич пересчитал злотые («остальное, когда перейдем»), а Николай Иванович достал свои безрадостные пролетарские червонцы с Лениным в иллюминаторе.

– Как идти, поняли? Захарьево. Там найдете землемера Родзинского.

Пришлось продираться через кусты, через репейник, после чего еще долго отряхивал и себя, и котомку, выдававшую в нем городского, «з мясту». Полесские так не носят: они – палку через плечо и узел на конце.

Репейник упрямо цеплялся за ткань. «До застежки “молния” додумались, а до застежки “чертополох” нет, – подумал он. – Не надо было бы после каждого спектакля зашивать на груди рубаху».

Стряхнул наконец всё и зашагал по бездорожью, мощенному его собственными каменными стельками. Вышел на дорогу, убитую с краев ободьями и зеленевшую посередине. Заслышав позади грохот, посторонился, пропуская телегу, груженую сеном.

– Цой, у Захарьево идзэшь?

– Нет, на станцию.

– Сорок верст будзе, – сказал полещук.

– Отвезешь, брат, не обижу.

– Нэ-э, нэ могу.

«Кураж? Или цену набивает?» Николай Иванович не стал выказывать подозрительную щедрость.