Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

и не знаю, почему Константин Константинович так в вашу семью влюбился, но меня просил понять доподлинно – вы-то сами хотите служить в финансовой разведке?

Тут даже и дым в горло не полез. Алёшка закашлялся:

– Г-где?!

– Ясно. Алексей Анатольевич… Заявление в кандидаты члена Партии. Далее – приём. Марчук в курсе. Далее – по окончании срока службы – вас и Очеретню, как молодых членов Партии – в Москву, на переподготовку. Вы нужны не просто Родине. Вы нужны Партии. Оба. Охрана социалистической собственности и вообще особо ответственные поручения.

Есть и другой вариант. Не менее достойный. Подписываете все бумаги – и остаётесь служить. Здесь. Это приказ. Очень даже вероятный, возможный и гарантированный.

– Товарищ подполковник!

– Что, товарищ лейтенант? Потому и разговор без свидетелей. Нарушаю всё что можно. Были бы вы просто исполнительным болваном, разговор был бы другой. Приказ – и выполнять. Но, насколько я понимаю, у вас другие жизненные планы. Я понимаю, чем и какими делами вы занимаетесь. Или хотите заниматься. Лейтенант, хотите? Подумайте, прежде чем ответить. Вы прекрасно понимаете, какое вам предложение Родина сделала. Это совсем другая жизнь, совсем другая судьба. А пока давайте пройдёмся – во-о-он туда, по гребню. Очень мне во-о-он тот распадок интересен. Что толку тут отсвечивать? У вас тулупчик белый, а у меня чёрный, солнце просто калит, да и приметно, ветерок закручивает, распугаем свинок, у них нюх дай боже. Пошли, лейтенант!

Какой день! Правильно Кузьмук сказал: «Душа поёт!» Это хорошо, когда человек радуется красоте мира, красоте природы, правильному её устройству. Бери, что тебе нужно, лишнего не трожь. Зачем оно тебе? В три горла жрать? Распухнешь, да и толку-то? Разве заглушишь этот голод? Разное бывает, лейтенант. Этот голод – он особого рода, его никакими лозунгами и запретами не взять. Только с детства воспитывать – правильно и справедливо. За это наши отцы революцию поднимали – за справедливость. Разве только брюхо набить думали? Думали о лучшей жизни для всех. Чтобы всё в нашей стране было хорошо – для всех, поровну, по справедливости. А-а-а, лейтенант, улыбаешься. Поймал, да. Поровну и по справедливости. Точно. Кто эту справедливость будет определять? Ни в каком уставе не пропишешь смелость или храбрость. Да и поровну – всегда найдётся целесообразность особого рода… Да уж. Давай постоим, лейтенант. Пришли. Смотри, лесок какой. Прямо синий. О! Гляди! Во-о-он, видишь? Ну, видишь? Смотри – ну! Ах, ты, городской. Следы. Ну, следы – кабанчики прошли.

Подполковник прикрыл глаза от слепящего солнца.

Далеко-далеко, под согнутой берёзкой с такой розовой и нарядной корой, что хотелось облизать, по жёсткому снегу прямо в густо заросшую балку плавно спускалась цепочка следов кабаньей семьи. Чернышёв сразу весь обазартился, глаза прищурились и засветились тем особым охотничьим блеском, который так кружил головы самым роскошным отпускницам Геленджика:

– Сейчас я сбегаю посмотрю. Дальше сам пройду – обойду. Подстрелю – так подстрелю, а не получится, пошумлю, на тебя, лейтенант, погоню. Ну, лейтенант, давай, отдыхай. И думай. Думай, Алексей Анатольевич, тебя Партия зовёт помогать справедливость восстанавливать и отстаивать. Думай, лейтенант.

Подполковник перехватил АКМС поудобнее и длинными скользящими шагами стал ловко спускаться в распадок – наискосок, как раз к неприметной цепочке следов, увиденных им с чёрт знает какого расстояния. Но на то она и страсть. Рыбак видит рыбу в любой воде, чует всем собой. Так и охотник сердцем, по самым незаметным приметам понимает, скорее даже верит, что охота будет доброй.

Алёшка стоял, напружинившись, словно часовой, и смотрел вслед Чернышёву. Жевал губами. Цеплял губами твёрдую кожу на губах и кусал. Нервничал. Чёрный полушубок уже мелькал далеко внизу, среди невероятно синих теней леса, куда так рвалось охотничье сердце.

«Финразведка. Приплыли, Алёшка. Это с ментами, да с твердозадыми стукачами, да с ворьём – всю жизнь. Каждое слово за хвост ловить. “Скорость стука быстрее скорости звука”. В точном соответствии с законами физики – в плотных средах звуковая волна передаётся быстрее. Это не то что в газах. Чёрт. И надо было учиться? Справедливость – слово-то какое. Для лозунгов. Или для церкви? Для мирной жизни. А вон в бою за высшую справедливость – какая справедливость? – Алёшка вспомнил автоматы перепуганных, сжавшихся китайцев и внимательный взгляд мужика в плаще. – Думай, Алексей Анатольевич, думай. Что ты Криштулу скажешь? Просто так – взять и исчезнуть? А Боб ведь ждёт. Письмо написал, не забыл. Говорит: “Все ждут нашего Ломоносова”. Черти. Аккуратное, хорошее письмо. Жалко, что Зоська не через Москву улетела. Да-да, жалко, но кто ж его знал, что билетов вообще не будет?.. Да и тянуть нельзя уже. Пора. Это такое дело, что не терпит, хоть тебе мир, хоть война, хоть какая справедливость, а ребёнка зубами не удержишь. Рожаться ему – и всё. Сроки пришли. Как она там? Как?»

Алёшка очнулся, оглянулся и понял, что механически дошёл как раз до того места, где ему показал Чернышёв ждать. Действительно, отсюда, сверху, был виден весь овражек, словно круглая чаша, с трёх сторон окружённая крутыми сверкающими склонами. Плоское дно овражка заросло кустами, смыкавшимися с лесом. Сюда Чернышёв погонит своих кабанчиков.

Было тихо-тихо. Где-то очень высоко над головой еле-еле слышно трубили серебристые ангелы. Заслезились глаза. Всего изнутри колотило. Стоять было как-то глупо. Алёшка грузно, неуклюже сел прямо на скрипучий сухой наст, потом перевесил автомат на грудь, лёг на спину, упёрся галошами в снег и улетел серо-голубыми глазами в синее-синее небо. Тёплый тулуп и «абрамовские» валенки были лучше всяких грелок, шапка держала затылок, будто мамина ладонь. Постепенно его разморило на солнышке, он подуспокоился, вернее, новость стала привычной.

«Что, Алёшка, допрыгался? Вот тебе и “Баба Лина” и “Бопа Лула”. Прыгал-прыгал, учился-учился и доучился. И что выбрать? Как жить, каким жить? Вот что они скажут? Что скажет Князев? Ну, если узнает? Ведь ничего не скажет. Промолчит. Или вежливо пожелает “всего наилучшего на новом поприще”. Он умеет – одним коротким взглядом. Отец, мама, папа Вася, мама Тася. Они как посмотрят? Переродиться? Ради чего? Взять и другим человеком к ним явиться – серьёзным, солидным. “Поймите”. Поймут?

Волкодавить, брать за горло или оленем вперёд бежать, надеясь добежать туда, где фиолетовая высота? Горло волкодавам подставлять? Или самому летать… Туда – в фиолетовое небо, как в энциклопедии, помнишь? Игрушечный красный самолётик: “11 000 м, высота полётов авиации”. Ещё выше – маленькая серебристая капелька стратостата, оторвавшегося от Земли в космос. Полярные сияния. В руках шелестит папиросная бумага, чудесным образом не вырезанная на цигарки