Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор

«Господи, – пообещал Его Царственность с тоской, – дай мне еще совсем немного времени, и я совершу так много важного и нужного».

Врачи возвратились к его ложу, и властитель сильнейшей империи христианского мира с усилием приподнялся на постели, оглядел лица медиков с отчаянной надеждой.

– Порфирогенетос Багрянородный, мы советовались и долго размышляли и не видим другого выхода, кроме… – усыпанный милостями василевса хирург колебался, боялся произнести вслух страшную рекомендацию. Иоанн уловил в глазах старика беспомощность, и его сердце сжалось, – …кроме ампутации, светлейший автократор.

Ампутации?! Иоанн вспомнил красавца-оленя на фоне багрового неба, вспомнил, как, совершенно здоровый и сильный, медленно заводил руку за спину, нащупывая отравленную стрелу. В ту минуту он немного жалел великолепное животное, осужденное упасть в смертельных судорогах. Разве мог василевс знать, что из двоих Господь спасет именно оленя!

– Милосердный василевс, руку необходимо отрезать прежде, чем яд заразит все тело, – настойчиво повторил главный архиатр двора Макарий, потрясая манускриптом Павла Эгинского, сторонника ампутаций.

Иоанн с усилием поднял руку, осмотрел ее, столько лет верно служившую и внезапно ставшую смертельным врагом. Зрелище было отвратительным. Представил, как долго лекари будут с усердием пилить плоть, сухожилия и кость, как будет выглядеть обрубок, как он будет жить дальше, свидетельствуя увечьем о собственном малодушии. А вернее всего – умрет, лишь чуть позже. Двадцать пять лет и семь месяцев он правил империей, все дни и ночи земного существования посвятил ей, много раз рисковал жизнью и давно привык отождествлять себя с ее величием. Разве послужит такой конец царствия к его славе, к славе наследия римских августов и святого Константина? Жить с отчлененной рукой, как преступнику? Никто не живет вечно, и не полагается Его Царственности вызывать презрение и жалость.

– Вам бы все чего-нибудь отпилить, – сказал он, скрипнув от боли зубами. – Стыдно Римской империи быть управляемой одной рукой.

Асклепиады, у которых наконец-то появилась ясная задача – преодолеть сопротивление августейшего пациента, взбодрились, заспорили, принялись наперебой ссылаться на Теос-Корида, цитировать «Синопсис» отступника Орибасия, апеллировать к трудам Аэция из Армиды, зачитывать Александра Траллиануса, взывать к авторитетам язычников Гиппократа с Галеном и божиться святыми Косьмой с Дамианом.

– Позовите монаха Андрея из Памфилии, пусть молится обо мне, – приказал Иоанн и отвернулся к стене. Так нестерпимо жгло руку, что не оставалось сил на лишние разговоры, все мужество требовалось, чтобы не уступить, не разрешить слабости овладеть собой.

Отца Андрея доставили к ложу умирающего, и он непрестанно просил Господа смилостивиться над рабом Божьим Иоанном, но с каждым часом страдальцу становилось все хуже. Врачи продолжали уговаривать согласиться на операцию, но ни они, ни больной уже не верили в действенность этого средства. Зато теперь, когда автократора покинула всякая надежда, вместе с ней исчезли страх и смятение смертного. Умирающий больше не вспоминал об отвоеванных землях Малой Азии, Балканах или Киликии. Он думал о построенных церквях и монастырях, об открытых им странноприимных и старческих домах, об основанных сиротских приемниках, о лечебнице для страдающих падучей, о лепрозории.

Оставалось выполнить последний земной долг – позаботиться о порядке наследования, и можно будет перестать сопротивляться яду, с облегчением уплыть в протянутые руки Господа.

Перед рассветом Иоанн призвал к своему одру сыновей, а также сановников, вельмож, воевод и легатов. Собрав последние силы, сообщил, что бремя царствия возлагает на достойнейшего – младшего сына Мануила, единственного способного и дальше вести корабль Римской империи в бурном море ее бесчисленных недругов. Превозмогая жар и теряя сознание, смог поведать самое важное – что теперь на плечи его умного, настойчивого, благородного сына ляжет обязанность возрождать славу империи. Заповедал пуще всего опасаться ненасытного латинского Запада, а особенно его хищных отростков – невменяемых франков, которые посоветовал обрубать, пока они малы и слабы. Объединяться же с ними против мусульман заклинал только под эгидой Константинополя.

Успел увидеть сына в лоруме, порфире и императорской диадеме, услышать, что войско признало нового василевса. Наконец с облегчением позволил себе перестать заботиться о судьбе империи, которой служил всю жизнь и ради которой умирал. Отрешив все земное, думал только о грешной, жалкой, трепещущей своей душе.

Великий, могучий византийский император Иоанн Комнин мужественно и покорно страдал еще несколько дней, а затем ушел в Царствие Небесное, сопровождаемый стенаниями и молитвами всех знавших этого праведного, милосердного правителя.

Узнав, что Равноапостольный, если и не обретается отныне с остальными апостолами, но, во всяком случае, на грешной земле никому больше не угрожает, латиняне безмерно приободрились. Пожалуй, больше них гибели Комнина радовался один лишь Занги.

Осуществилось проклятие Грануш, посулившей греку страшное наказание: отсохла унизившая Антиохию длань, и, отравленный ядом собственной стрелы, в тяжких муках скончался ромей, намеревавшийся погубить латинян. Аллилуйя! Так будет с каждым, кто попытается помешать орлу Пуатье расправить крылья! Нет ничего случайного в мире, смело следует полагаться на Господа, без постоянного чуда поддержки свыше франки давно были бы уничтожены.

Фульк принялся лихорадочно готовиться к захвату последнего оплота египтян на Средиземном побережье Палестины – Аскалона. Город, который из-за его неприступности прозвали Сирийской девственницей, спешно окружали франкскими крепостями: от остального Египта Аскалон отсекала крепость госпитальеров в Газе, госпитальерам же Фульк передал крепость в Бетгибелине, а вдобавок возвел Бланшгард.

Князь Антиохийский тоже поспешил воспользоваться неопытностью нового греческого императора: двинулся в Киликию, чтобы захватить у Мануила Комнина киликийские территории, по праву принадлежащие Антиохии.

Время походов Раймонда – время тревог Констанции. Мамушка ворчала, поглядывая на осунувшуюся от тоски анушикс:

– Тяжко на твою маету смотреть. И далась ему Киликия-то.

– Грануш-джан, это в нас с тобой страх и слабость говорят.

Старой армянке не понять объяснений Раймонда, что следует стремиться увеличить свои владения, иначе упущенными возможностями воспользуются враги и миролюбивый и нерешительный государь вскорости останется безземельным.

Мамушка склонилась к очагу, кинула в огонь что-то, судя по поднявшейся вони – волосы или перья, и забормотала по-армянски:

– За нашим домом море, за тем морем поле, в том поле сена стог, в том стоге семь пучков, в семи пучках по семь колос, в семи колосьях семь зёрен, зёрнышко-зерно, выкатись, звезды в ночи, вода на рассвете… – и дальше что-то быстро, неразборчиво.