Опиумная война - Ребекка Куанг

— Гесперии насрать, — сказал Хан. — Ей уже много лет плевать на Восточное полушарие. Ни послов, ни дипломатов…

— Это из-за мирного договора, — сказал Катай. — Они считают, что нет причин беспокоиться. Но если Федерация нарушит баланс сил, они вмешаются. А руководство Мугена это знает.

— А еще оно знает, что у нас нет координированной обороны границ и нет флота, — буркнул Хан. — Не питай иллюзий.

— Сухопутное вторжение для них нерационально, — настаивал Катай. — Мирный договор им выгоден. Они же не хотят потерять тысячи человек в центре империи. Войны не будет.

— Конечно. — Хан скрестил руки на груди. — А для чего же тогда мы тренируемся?

Второй кризис произошел два месяца спустя. Несколько пограничных городов в провинции Лошадь объявили бойкот мугенским товарам. В ответ мугенский генерал-губернатор закрыл, разграбил и сжег все лавки никанцев по ту сторону границы.

Когда об этом стало известно, Хан покинул академию, чтобы вступить в отцовский батальон. Цзима грозила ему отчислением, если он уедет без разрешения, Хан лишь швырнул на ее стол свою нарукавную повязку.

Третий кризис вызвала смерть императора Федерации. Никанские разведчики докладывали, что наследником будет кронпринц Риохай, и эта новость встревожила всех наставников академии. Принц Риохай, молодой сорвиголова и пылкий националист, был ярым сторонником войны.

— Он годами призывал к сухопутному вторжению, — объяснил на занятиях Ирцзах. — А теперь получил такую возможность.

Следующие полтора месяца прошли в страшном напряжении. Даже Катай перестал утверждать, что Муген ничего не предпримет. Несколько студентов, в основном с дальнего севера, получили призывы вернуться домой. Всем отказали. Некоторые все равно уехали, но большинство подчинилось приказу Цзимы — если дойдет до войны, лучше иметь связи с Синегардом.

Новый император Риохай не объявил о вторжении. Императрица послала на остров в форме лука дипломатическую миссию, и новая администрация Мугена приняла ее по всем меркам любезно. Кризис миновал. Но воздух в академии по-прежнему полнился тревогой, и ничто не могло уничтожить растущий страх, что после выпуска их курс прямиком отправится на войну.

Только Цзян, казалось, совершенно не интересовался новостями о политике Федерации. Если Рин спрашивала его о Мугене, он морщился и отмахивался от этой темы, если Рин напирала, крепко жмурился, качал головой и начинал громко напевать, как ребенок.

— Но вы же сражались с Федерацией! — воскликнула Рин. — Как вам может быть это безразлично?

— Я этого не помню, — ответил Цзян.

— То есть как не помните? Вы же были на Второй опиумной войне, все там были!

— Так мне рассказывали.

— Так, значит…

— Значит, я не помню, — громко произнес Цзян слегка дребезжащим голосом, и Рин поняла, что лучше оставить эту тему, иначе он скроется на неделю или начнет вести себя как полоумный.

Но пока она не говорила о Федерации, Цзян продолжал уроки — все в той же хаотичной и мечтательной манере. Лишь к концу второго курса Рин научилась медитировать по часу, не шевелясь, и как только ей это удалось, Цзян потребовал, чтобы она медитировала по пять часов. Это заняло еще почти год. Когда она наконец справилась, Цзян дал ей маленькую прозрачную фляжку, обычно в таких хранили сорговое вино, и велел взять ее на вершину горы.

— У самой вершины есть пещера. Ты узнаешь ее, как только увидишь. Выпей это и начинай медитировать.

— А что здесь?

Цзян уставился на свои ногти.

— То да се.

— И надолго?

— Сколько времени это займет. Дни. Недели. Месяцы. Не могу сказать, прежде чем ты приступишь.

Рин сообщила другим наставникам, что будет отсутствовать неопределенное время. К этому времени они уже привыкли к выходкам Цзяна, махнули на нее рукой и попросили не отсутствовать больше года. Рин понадеялась, что это шутка.

Цзян не сопровождал ее на вершину. Он попрощался с ней на верхнем ярусе академии.

— Вот плащ на случай, если замерзнешь. Там сложно укрыться от дождя. Увидимся на другой стороне.

Дождь лил все утро. Каждые несколько шагов Рин приходилось счищать с обуви грязь. Добравшись до пещеры, она так дрожала, что чуть не выронила фляжку.

Она оглядела грязную пещеру. Рин хотела разжечь огонь, чтобы согреться, но не нашла сухого хвороста. Она забилась в дальний угол пещеры, подальше от дождя, и скрестила ноги. Потом закрыла глаза.

Она думала о воине Бодхидхарме, который медитировал много лет, пока не услышал крики муравьев. Рин подозревала, что когда закончит она, кричать будут не только муравьи.

Содержимое фляжки на вкус было как чай с горчинкой. Рин решила, что это растворенный в жидкости галлюциноген, но шли часы, а ее разум был все так же ясен.

Спустилась ночь. Рин медитировала в темноте.

Поначалу это было чудовищно сложно.

Никак не получалось сидеть неподвижно. Через шесть часов она проголодалась и думала только о еде. Но через некоторое время голод стал таким всепоглощающим, что она больше не могла о нем думать, потому что уже не помнила, когда ее не мучил голод.

На второй день она чувствовала себя оглушенной. От голода она ощущала слабость, а желудок чувствовать перестала. Да и был ли у нее когда-нибудь желудок? Что такое желудок?

На третий день голова стала восхитительно легкой. Рин стала воздухом, дыханием, дыхательным органом. Веером. Флейтой. Вдох-выдох, вдох-выдох.

На пятый день все начало происходить слишком быстро, слишком медленно или вообще не происходило. Слишком медленное течение времени доводило Рин до бешенства. Ее разум скакал и никак не мог успокоиться, а сердце билось быстрее, чем у колибри. И почему она еще не растворилась? Почему не превратилась в ничто?

На седьмой день она упала в бездну. Тело приобрело такую неподвижность, что Рин забыла о существовании тела. У нее зачесался палец на левой руке, и это ощущение ее поразило. Она не почесала палец, лишь наблюдала за зудом со стороны, и через очень долгое время зуд прошел сам по себе.

Рин научилась дышать так, чтобы вдох проносился по телу, как воздух по пустому дому. Научилась выстраивать позвонки один над другим, чтобы хребет вытягивался в прямую линию.

Неподвижное тело отяжелело, и стало проще оставить его, улететь вверх — в то место, которое она могла увидеть только с закрытыми глазами.

На девятый день перед ее взором начали мелькать линии и фигуры без цвета и размера, не имеющие никаких эстетических свойств, не считая хаотичности.

Дурацкие фигуры, снова и снова повторяла она себе как мантру. Дурацкие фигуры.

На тринадцатый день Рин почувствовала себя в ловушке, как будто ее замуровали в камень или глину. Она была такой легкой, невесомой, но не могла никуда выбраться, застряла в странном соседе под названием тело, как пойманный светлячок.