Кости Авалона - Фил Рикман

— Не все так просто, — ответил Монгер.

Я снова вспомнил, что говорил Файк о полночных кострах и людях-червях, воющих на луну.

Происходящее снова показалось мне необычайно странным. Зачем Монгер рассказывал все это мне, лондонскому чиновнику, несомненному последователю реформированной церкви? Подобные странности начинали тревожить меня, однако я был заинтригован, и ученый, живущий во мне, отбросил предосторожности.

Подобно той женщине с глазной повязкой, я получил право войти в неизвестный мне мир.

— Как вы познакомились с этими людьми, мастер Монгер?

— Благодаря своему ремеслу. — Не глядя на меня, он продолжал скользить по земле. — Я научился ему в аббатстве. Присматривал за лошадьми гостей и паломников. Просто удивительно, как мало внимания порой благоверные уделяют своим четвероногим собратьям. В конце концов, в аббатстве мне выделили место под кузницу, а теперь у меня мастерская по другую сторону монастырской стены. И я по-прежнему соблюдаю часы молитвы… и, — не привлекая внимания, — все ритуалы, подобающие монаху.

— Никто не беспокоит вас?

— Кузнец — важная фигура в жизни общества. А хороший кузнец — личность почти неприкосновенная. К тому же Гластонбери остается католическим городом, в какую бы церковь ни ходили его обитатели. Аббатство… излучало духовный свет и приносило исцеление. Хромые, ковылявшие на костылях, начинали ходить, ломали свои костыли и выбрасывали обломки.

— Но все это прошло…

— Нет, нет… или вы не поняли?

Торговые лавки закончились, и дальше дома становились беднее и постепенно терялись в пустошах и полях. Мы остановились, и когда кузнец повернулся ко мне, его тусклый взор просиял ярким светом.

— Не прошло, доктор Джон. Все это существовало здесь до аббатства и существует поныне. Понимаете? Так здесь было всегда.

Во мне рождалось такое чувство, будто звезды зажигались в моей душе. Мне часто казалось, что для строительства больших церквей и монастырей выбирают особенные места, предпочитая гармонию холмов, полей и воды расположению этих мест относительно Иерусалима. Мне так сильно хотелось спросить об этом, но я промолчал.

— Аббатство само по себе лишь плотина, — сказал Монгер, — и потому требуется еще обеспечить каналы для… отвода энергетических сил. В противном случае они могут хлынуть через край и причинить вред.

Не говорила ли Элеонора Борроу нечто подобное о том, что монахи нужны в этих местах для поддержания равновесия? Несмотря на свою образованность, я снова почувствовал себя школяром, перед которым, словно очертания далеких гор, вздымалось могучее знание учителя.

— Тогда большинство из нас плохо понимало это, — продолжал Монгер, — но, если вдуматься, истинное предназначение аббатства состояло в том, чтобы превратить природную энергию этих мест в божественную субстанцию и рассеять ее над миром. Осторожно покрыть ею землю… это как духовное орошение…

— Пожалуй.

И я уже видел и слышал эту субстанцию. Словно поток грегорианского песнопения во всем великолепии своей строгой математической симметрии.

Холодок пробежал по моей спине.

— Откуда вам стало об этом известно?

— Предание, — ответил он.

— Об этом нигде не написано?

— Некоторые предания, — улыбнулся он, — всегда передаются только изустно.

— В таком случае, как?..

Но кузнец уже двинулся в обратный путь, разведя ладони, словно желал дать свое благословение всем горожанам, толпящимся возле бесчисленных торговых палаток.

— Люди еще приходят. Ищут чего-то. Думают, что уже само пребывание здесь, на этой святой земле, поможет им изменить жизнь.

— Святой?

— Громкое, неудачное слово, — ответил Монгер. — Однако у всего имеется обратная сторона. Кое-кто стремится… ускорить процесс.

— С помощью магии?

Я задумался над тем, что говорил Файк о петухе, зарезанном в аббатстве. И о принесенных в жертву младенцах, лежащих с перерезанным горлом в траве.

— Используя ритуальную магию? — спросил я.

— Когда новая вера переживает хаос, кое-кто возвращается к религиям прошлого.

Кузнец Монгер безмятежно окинул взором городскую толчею. Так игрок в шахматы осматривает шахматную доску. Я же был в этой игре конем, чей способ передвижения не позволяет легко увидеть, что ждет его впереди.

Кузнец повернулся, и наши взгляды пересеклись.

— На чьей стороне вы, доктор Ди? — тихо прошептал он. — Ибо во всей Англии не найти другого такого города, который был бы так близок вашему сердцу.

Порой я склоняюсь к мысли о том, что, несмотря на свою образованность, я все еще как дитя, незрячее и несмышленое. Я рано уселся за парту и лишь изредка отрывал глаза от своих книг. Теперь я часто чувствовал, что моя личность не получила должного развития, из-за чего я с трудом понимал мир вещей, о которых с такой легкостью судачили менее образованные люди. Ребенок тридцати двух лет от роду. Дадли знал это. «И как только тебе удалось выжить в трущобах Парижа и Антверпена…»

Объяснение было простым: я никогда не бывал ни в трущобах Парижа, ни Антверпена. Только в лекционных залах да библиотеках.

Теперь я робко брел по улицам, словно голый, и следом за кузнецом вошел в дешевый, тесный трактир на окраине города. В его темной, провонявшей сидром утробе я примостился в углу возле замазанного сажей камина, под провисшим между балками закоптелым потолком. Голова пухла от вопросов, задавать которые мне не хотелось.

Забившись поглубже в тень, я проводил взглядом девицу примерно пятнадцати лет, разливавшую сидр из глиняного кувшина. Затем перевел глаза на Монгера, ждавшего в очереди позади двух мужчин, похожих на крестьян. Еще четверо сидели на табуретах за другими столами. Насколько я успел услышать их разговоры, речь шла только о ценах на шерсть и овчину. Вскоре Монгер присоединился ко мне. Поставив две кружки сидра на стол, он уселся на низенький трехногий табурет напротив меня, заправил за уши тонкие волосы.

— Мне рассказала Нел, — объявил он.

— Что?

Монгер пригубил сидра, проявив ту же сдержанность, что и Вильям Сесил за бокалом изысканного вина.

— Местный люд с любопытством следит за вашей деятельностью. Между искателями расходятся памфлеты и разные слухи.

Памфлеты. Боже, помоги мне.

— Но, как вы, наверно, успели заметить, — продолжил Монгер, — для большинства жителей этого города слово «колдун» не имеет ничего общего с оскорблением.

Огонь в камине шипел желтоватым пламенем. У меня пересохло в горле, но пить я не мог.

— Человек в горячечном бреду, — сказал Монгер, — редко бывает осторожен в высказываниях. И даже под пьяным дурманом склонен обращаться к другу по имени.