Скальпель - Вячеслав Воронов

Предпринимателям, пострадавшим в результате этих экспериментов, предложено вступить в организацию «За справедливость». Похоже, мы с вами, дорогие читатели, имеем возможность наблюдать утверждение политической силы, поставившей целью не собственные интересы, не личное обогащение, а укрепление государства на всех его уровнях, упрочение власти народа в самом исконном значении этого слова».

Пару минут я лежал неподвижно, пытаясь осознать, что происходит. «Так они их всех прищучили! — подумал я. — И Серегу тоже… посадят. Ну и черт с ним! А какая сволочь довела меня до всего этого? Пусть сидит, пусть все сидят! А кто они-то? Банда, обычная жалкая банда, а я-то думал черт знает что!»

Я радовался и пылал злобой, задаваясь вопросом, сколько лет будут париться в камере «твари», которые избивали меня, угрожали пистолетом, хотели забрать квартиру. Есть, оказывается, в этом мире справедливость!

Я поднялся и не спеша прошелся по гостиной. Руслан крепко спал, скрутившись калачиком и развернувшись чуть ли не поперек дивана. Я засмеялся, лишь слегка приглушая свои порывы. Важностью произошедшего я оправдывал то, что своим хохотом мог разбудить сына. Но Руслан, в объятиях крепкого детского сна, даже не пошевелился.

На звонок в дверь я отреагировал новой волной восторга. Я хотел, чтобы мою радость разделили пришедшие, кто бы это ни был.

Отворив, я увидел двоих уверенных в себе мужчин. Несмотря на жару, они были в костюмах и при галстуках. Тщательно выбритые их лица хранили под кожей умеренный слой жира, который подтверждал известное благосостояние, не умаляя хорошей физической формы. Спины их были прямыми, словно они надели бандажи для выправления осанки.

— Здравствуйте, — пробасил один из них и протянул мне руку. Рукопожатие его было крепким, основательным, будто он брался за гриф штанги перед чемпионской попыткой. Другой руки мне не протянул, и я, сам не зная еще почему, почувствовал к нему за это благодарность.

— Не волнутесь, мы ничего не рекламируем, не просим и не проповедуем, — с легкой улыбкой возвестил первый. — Наоборот, мы принесли то, что принадлежит вам по праву.

Страхи снова стали зарождаться во мне, предупреждая о великом коварстве мира. Он умолк, а я, озадаченный, стоял и думал, что же после всего произошедшего принадлежит мне по праву. Это мог быть и ордер на арест, и направление к психиатру.

— В последние дни вы много работали, и работа была весьма необычной.

— Это точно, — настороженно, без восторга, растаявшего, как призрак, который может привидеться в полусонном состоянии, выдавил я.

— А в наше время ценятся люди, которые могут перестроить себя и выполнить необычную работу. По себе знаю, что это непросто.

Он сделал паузу, давая мне осознать, как ему в свое время было непросто.

— Это, конечно, мелочи, только начало, настоящая работа впереди. Но результат есть, и поэтому работа должна быть оплачена. Это вам.

Он вынул из кармана пиджака конверт. Конверт был серой упаковочной бумаги, точно такой, в какой был замотан палец. Только пакет был ровным, аккуратным, заклеенным по краю.

Протягивая конверт, незнакомец пристально смотрел мне в глаза. Что-то дрогнуло во мне при виде этой злощасной упаковочной бумаги, и от него это, конечно, не укрылось.

— Нет уж, оставьте себе, — глухо пробормотал я, и хотел было закрыть дверь.

— Если вы не хотите денег, мы сделаем вам подарок, — угрожающе, как показалось мне, проговорил непрошеный гость. — Пришлем посылочку, если это больше вам по душе. Подарок может быть очень интересным.

— Вы угрожаете мне? — выдал я, повышая тон. — Вам не кажется, что я могу плюнуть на все, и пойти по всем инстанциям, вплоть до…

— Ну, вот к нам и придете, — незнакомец по-прежнему пристально смотрел мне в лицо. — Куда бы вы ни ходили, как бы высоко не взбирались, вы придете к нам. Мы — люди государственные. А вы что подумали…

В свою очередь я посмотрел ему в глаза. Глаза его были мутными, неопределенного цвета, или, может, здесь было плохое освещение.

— Берите, что вы ломаетесь, как девочка. Не думайте и не сомневайтесь. Вот времячко пошло, все вообразили себя мудрецами, думают, что имеют свое мнение, могут на что-то влиять. Еще раз, мой вам совет: не думайте и не сомневайтесь. Деньги универсальны, а подарки — штука относительная: могут пригодиться, а могут быть бесполезными и даже вредными.

Он ткнул конвертом мне в живот, и я непроизвольно взял его. Лучше бы в пакете была гадюка, а не деньги. Не давая мне времени передумать и не попрощавшись, незнакомцы развернулись и пошли.

Я запер дверь и бросил конверт на шкафчик в прихожей. Все решили за меня, и мне оставалось только утереться. Нет ничего хуже, чем с пика восторга низвергаться в пропасть отчаяния. Теперь у меня, похоже, не будет денежных проблем, зато могут возникнуть проблемы другого рода. Мне насаждали жизнь, которая была мне не по душе, не предоставляя выбора. И сколько таких зомби в стране? Или, может, правильнее будет спросить: остались ли вообще где-нибудь незомбированные?

Я вошел в гостиную, где по-прежнему крепко спал Руслан. На глаза мне попались книги, в беспорядке примостившиеся на полочке мебельной стенки. Я подошёл к ним. Сверху было что-то из Достоевского, из собрания сочинений, в коричневой, почти безликой обложке, какие выпускали раньше. Я взял книгу и мягко, со зловещей улыбкой, пролистал, словно кошка, играющая с обреченной мышью. После этого я решительно и грубо смял листов десять, рванул, бросил вверх, любуясь бумажным фейерверком. Вслед за страницами я рванул обложку, злобно приговаривая: «Всё, всё вранье, кому это надо! Дерьмо и вранье! Как ловко запудрили людям мозги!». Обложка поддалась наполовину, но я не слишком усердствовал, а отправил ее вслед страницам. Схватил вторую книгу — это была Библия. «Это — тем более вранье! Как я мог читать такое!».

Я расправился и с нею, выдрав часть листов, разодрал обложку пополам и отфутболил остатки книги ногой. После этого я обернулся и взглянул на еще одну книгу — «Айвенго» Вальтера Скотта. Чувство благоговения, которое я испытывал в детстве, глотая подобные книги по двести страниц в день, вдруг нахлынуло на меня, романтика благородного рыцарства чуть не выдавила слезу. Детские привязанности, детские впечатления, обычно самые сильные, чаще всего сохраняются до самой смерти. Но, скорчив в душевной муке лицо, чувствуя, что эти монстры в твердом переплете посягают на нечто, ставшее необходимым мне сейчас, я порывисто схватил книгу. Дрожащей рукой дернув пару листов, я не стал расправляться до конца, а бросил останки на пол и упал в кресло, взявшись ладонями за разгоряченную до опасного предела голову.

Посидев в такой позе пару минут, я поднялся и пошел в сторону кухни. Войдя в кухню, я почувствовал нездоровую эйфорию, душевную дрожь — смесь страха, отвержения, неуверенности в себе. Медленно двигаясь, я достал из навесного шкафа початую бутылку водки и рюмку, налил — горлышко дребезжало о край, — и медленно выпил. Достал хлеба, отломил кусок, заел не спеша, словно вовсе и не пекло в горле. После этого налил еще и тяжело опустился на стул. «Все перемелется, все». Взял рюмку, подержал на весу, зачарованно глядя на пузырьки воздуха по краю спасительной жидкости, затем влил в себя одним махом.