Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Наутро Луи вывел меня из дома, на всякий случай, через черный ход, проводил до дороги и, махнув рукой, в которой, как печная труба, дымила самокрутка, указал нужное направление. До второй пригородной остановки железной дороги мне предстояло, сторонясь людных мест, прошагать пятнадцать километров. Закончились лондонские каникулы, наступили военные будни.

Вся наша жизнь делится на будни и праздники – и это не только установленная череда красных и черных чисел календаря, но и переменчивые состояния души. Где вы видели души устойчивые, как кирпич в кладке? Нет таких, не существует в природе! Поэтому праздник – это когда на душе хорошо, а будни – когда скучно и серо.

На войне красные дни календаря неотличимы от черных, и те и другие окрашены кровью – пусть даже кровью победы. А в военные будни праздник – это удача бойца: пуля в тебя не попала, взрыв не искалечил. Ты жив, цел и относительно здоров; мир прекрасен. Ура!

Греет надежда, что и завтра будет как вчера: смерть – то ли по ошибке, то ли еще как – обойдет стороной; вражеский стрелок, прицелившийся в тебя, как в фазана на охоте, промахнется или винтовка его даст осечку. Такое может случиться – если повезет. В конце концов, не для того придумана война, чтобы давать промашку, – совсем наоборот. И не напрасно заметил де Голль, комментируя один неприятный, можно сказать трагический, случай, имевший касательство к нему самому: «Убийство запрещено. Убивать дозволено только на войне – по закону и по правилам». Согласен ли я с генералом? И да и нет. Не убийство должно быть запрещено, а питательная среда для него – война. Убийство однажды уже запретили, давно и довольно-таки безрезультатно – в одной из десяти заповедей. А о войне на древних каменных скрижалях мы не найдем ни полслова.

Наше «Освобождение» росло и потихоньку двигалось на север, поэтому мне приходилось довольно часто пробираться в Париж. И в этот раз я намеревался не только отлежаться на дне: после свежих лионских событий нужно было проверить парижские явки, а также сеть распространения нашей газеты. Все мы, отряды подпольного Сопротивления, идем к победе, но – параллельными курсами, сохраняя свою программу и свое лицо.

До Парижа я добирался с документами и в потрепанной черной сутане сельского кюре. Это была не единожды проверенная маскировка, ни разу не дававшая сбоя. Еще в детстве я вычитал про такой способ в своей любимой книжке о похождениях британского барона по прозвищу Алый Первоцвет. Не подвел он меня и на этот раз: я доехал без приключений.

Мой любимый город стал пустынным, притихшие набережные Сены обезлюдели. Редкие прохожие спешат по своим делам, и если встретишь где-то гуляющую парочку, то это наверняка немецкий солдат со своей французской подругой. На площади Гюго – пустой пьедестал памятника писателю: статуя увезена в Германию на переплавку, как и бронзовые скульптуры из сада Тюильри, – всё для победы германского оружия!

Но иногда день, проведенный на нелегальном положении в Париже, откуда я руководил расширением нашей подпольной сети на север, приносил мне ту или иную неожиданную радость, верная любовь к Парижу тому способствовала. И в этот раз, проходя левым берегом Сены, я заглянул в букинистический магазинчик, который помнил еще по довоенным временам. На запыленной полке между сборниками Аполлинера и Рембо я наткнулся на книжку «Визит американки». Заметив мой интерес к книжке, букинист подошел ко мне.

– Это Эммануэль д’Астье, – сказал букинист. – Совершенный раритет. Стишки, между нами, посредственные, но иллюстрации бесподобны! Работа русского художника Анненкова.

Я молча улыбался, держа «Американку» в руках. «Стишками» там, правда, и не пахло, книга была написана прозой, но я не имел претензий к книготорговцу: ну, перепутал человек, с каждым может случиться! А ведь какой подарок на меня свалился как снег на голову в этой лавочке – встреча с моей собственной родной книжкой!

– Берите, берите! – уговаривал меня букинист. – Я сделаю вам солидную скидку.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– Скажу вам, – ответил букинист. – Д’Астье был моим клиентом, и вы мне его чем-то напоминаете. Барон, правда, выглядел поплотней и не был религиозным человеком.

– Да, мне говорили, что мы немного похожи, – сказал я.

Поблагодарив внимательного хозяина, я поспешил ретироваться, но в голове появилась навязчивая идея: повидаться со старым приятелем Жоржем Анненковым, тем более что он жил тут неподалеку – на левом берегу.

Я знал, что, в отличие от других знаменитых русских, этот художник не сбежал от войны ни в Америку, как Набоков, ни в свободную зону, как Бунин. Удивительно, художник Анненков стал популярным театральным режиссером, ставил в Париже русские оперы и русские драмы! Он сам оформлял эти спектакли, которые охотно посещали парижане и «гости» столицы – немецкие офицеры и солдаты. Впрочем, той «нежной дружбы», какая связывала с оккупантами знаменитого Лифаря, у Анненкова, похоже, не было. Почему мой старый приятель не уехал? Был ли он связан с подпольем или, что было бы куда хуже, с гестапо? Откуда у оккупантов и их прихлебателей такая жгучая любовь (спектакли играли по многу раз подряд!) к русским композиторам и драматургам? Все это было мне абсолютно непонятно.

Я осознавал, что играю с огнем, что совершаю безрассудный поступок, но все-таки почему-то оказался на пороге его квартиры-мастерской. Здесь я позировал ему для портрета, здесь мы обсуждали наброски иллюстраций для моей книги…

Увидев меня в рясе, Анненков несколько опешил, но, умница и прозорливец, он мгновенно сообразил что к чему и принял правила игры. В его кабинете, полном книг, картин и воспоминаний, я увидел сухощавого старика с аккуратной седой бородкой от уха до уха и внимательным, скорее даже строгим взглядом больших темных глаз.

– Знакомьтесь, святой отец! – сказал хозяин квартиры, как мне показалось с легкой усмешкой. – Мсье Иван Шмелев, замечательный русский писатель и философ, был номинирован на Нобелевскую премию по литературе, много работает, публикуется в «Парижском вестнике»!

– Отец Бернар, – представился я тихим голосом, пытаясь копировать манеру моего наставника из иезуитского колледжа в Версале.

Мне показалось, что столь подробное представление русского писателя хозяин адресовал мне для того, чтобы я не увлекся дискуссией на политические темы. «Парижский вестник» – газета прогерманская, и один из ее авторов – уж точно не боец Сопротивления! Понятно, почему я не встречал этого писателя на «Фазаньей ферме», в гнезде левых французов и московских визитеров.

Мы сидели вокруг старинного, эпохи последнего Людовика, стола и потягивали любимый напиток Анненкова – выдержанный коньяк, которому русский писатель тоже охотно воздавал должное. Разговор шел не спеша и на ощупь, как будто ступал босыми ногами по скользким камушкам. Анненков слегка устало улыбался, покачивая темно-медового цвета коньяк в бокале.

– Мсье Шмелев уповает на Господа в деле освобождения России от большевиков.