Премьера убийства - Найо Марш

— Нет. Он со мной не заговаривал почти до самого конца спектакля… И, понимая, как здорово он задет, я была ему благодарна за такую сдержанность.

— Кажется, вы не слишком торопились рассказать мне об этом, мисс Тарн, — мягко заметил наконец Аллейн.

Мартина проглотила комок в горле.

— Я решилась только из-за Баджера, только из-за него.

— Ну понятно, — поднял брови Аллейн. — Конечно, разве можно ожидать полной откровенности от молоденьких девушек? Впрочем, как и от девушек более преклонного возраста…

Он улыбнулся и кинул через плечо констеблю:

— Ну что там, Майк, стенограмма готова?

— Да, сэр. Надеюсь, мисс Тарн разберет мой почерк…

Констебль протянул Мартине листки, и она приняла их дрожащей рукой. Там было только точное изложение эпизода с письмом из Праги.

— Все верно, — сказала Мартина. — Мне нужно тут где-то подписать?

— Уж будьте так любезны. Это ваши показания. Другие актеры тоже подпишут свои попозже, но ваши — такие короткие, что, я думаю, вы можете прямо сейчас все заверить — и быть свободны.

Аллейн протянул ей ручку, и Мартина, усилием воли заставив свою руку не дрожать, вывела внизу подпись.

— Ну что ж, спасибо, мисс Тарн, — расшаркался Аллейн. — Вы живете далеко отсюда?

— Не очень… Примерно минут пятнадцать-двадцать пешком…

— Понимаете, я бы вас с удовольствием отпустил домой, только… Я подумал, что показания кого-нибудь из актеров могут потребовать вашего подтверждения…

— Моего? Как это понимать?

— Как хотите, так и понимайте… Пока у вас есть время сменить свои показания.

Миног распахнул дверь, и Мартина вышла.

* * *

Оставшись наедине со своими сотрудниками, Аллейн задумчиво протянул:

— Что скажете, Майк? Что вам говорит ваше чутье?

— Она прелестная девушка! — немедленно отозвался молодой констебль.

Инспектор Фокс проснулся и шумно крякнул из своего угла.

— Если отбросить в сторону очарование, она вам показалась достойной доверия?

— Пожалуй, да, сэр, на мой взгляд…

— А что скажете вы, сонный Лис? Поясните свою позицию, которая так долго заглушалась вашим собственным всхрапыванием…

Фокс встал, потянулся, надел очки, потом снял их и наконец молвил:

— Есть что-то загадочное в том, зачем покойный заговорил с нею после спектакля.

— Ну конечно! То есть вы хотите сказать, она не то чтобы солгала, а просто опустила кое-какие детали в своем рассказе, так?

— Да, а именно то, кто конкретно был свидетелем их беседы.

— Она то и дело глядела на этот вот портрет… На мистера Пула… Чтоб мне пропасть, если это не Пул подошел и отбил ее у кровожадного Беннингтона.

— Вполне возможно, сэр, — кивнул Фокс. — Он явно положил глаз на девушку. Уж я-то видел… Да и она к нему неравнодушна — уж будьте покойны…

— Господи спаси! — взвизгнул юный Миног, сгорая от необоснованной ревности. — Да ведь ему лет восемьдесят!

Фокс уже открыл было рот, чтобы остудить констебля, но Аллейн мягко сказал:

— Идите-ка вы лучше на сцену, Майк, разбудите доктора Резерфорда и ведите его сюда. Меня немного утомили актеры. Нам надо пообщаться с более серьезным человеком…

* * *

Доктор Резерфорд, возникший вскоре в дверях «оранжереи», представлял собою поистине причудливое зрелище. Поскольку его наиболее сильным желанием было просто выспаться, он безо всякого смущения выпустил свою накрахмаленную рубашку из брюк, и она опускалась почти до колен наподобие греческой туники. Хотя это была хитрая небрежность. Как догадался Аллейн, полы рубашки прикрывали расстегнутые пуговицы на брюках доктора…

Вместо пиджака доктор набросил поверх рубашки плащ. Ворот рубашки был распахнут, и узел галстука располагался чуть ли не на уровне пупка Описание взъерошенной шевелюры доктора Резерфорда было достойно отдельной драмы в трех частях…

Доктор постоял в дверях, подождав, пока констебль представит его, после чего сделал рукой пренебрежительный воздушный салют в адрес Аллейна и Фокса.

— Явившись к вам сюда, джентльмены, в одной рубашечке ночной, оставил спящую красотку я в сеновале за корчмой! — продекламировал Резерфорд, тяжело сопя и оглядывая полицейских с видом крайнего неудовольствия. — Итак, на каком огне вы собираетесь меня поджаривать — на медленном или на быстром?

Если бы он был актером, ему здорово подошла бы роль Фальстафа, подумал Аллейн.

— Так говорите же! Я весь — одно огромное ухо! Изрекайте!

— Боюсь, мне нечего изрекать, — заметил Аллейн. — напротив, хотелось бы кое-что услышать от вас. Не будете ли вы столь любезны присесть?

Резерфорд грузно шмякнулся в кресло. Дерево затрещало, но выдержало… Величественным жестом он обернул широкие полы своей сорочки поплотнее вокруг бедер, ворчливо заметив:

— Прошу простить меня, джентльмены, я несколько устал и предавался неге, а потому пуговицы у меня застегнуты не все…

— Пуговицы — дело наживное, — рассмеялся Аллейн и тут же посуровел: — А скажите, как вы думаете, Беннингтон был убит?

Резерфорд высоко вздернул брови, поудобнее уложил сплетенные руки на животе, покрутил большими пальцами и сказал:

— Нет.

— Нет? А мы думаем обратное…

— Почему?

— Это я буду знать точно, когда выясню все с вами.

— Так я что же — подозреваемый?

— Нет, если вы сумеете доказать свою непричастность.

— Гм! Да если бы я только рассчитывал выйти сухим из воды, я наверняка пристрелил бы его! А еще лучше — предал его колесованию по полной программе! Он был невообразимый негодяй, этот Бен…

— В каком смысле?

— Во всех возможных смыслах, клянусь Юпитером и кольцами Сатурна! Алкаш! Обидчик прекрасных дам! Эксгибиционист! Дебошир! А самое главное, — тут Резерфорд повысил голос, — самое главное — мерзкий пачкун чужих творений! И официально заявляю вам, что если бы я, сидя в своей ложе, мог упросить Господа поразить Бена молнией, то я бы сделал это! С любовью и удовольствием!

— М-да, — протянул Аллейн, — о молнии как об орудии убийства мы как-то не подумали, это наша промашка… Попытаюсь исправиться… Но скажите мне, будьте так любезны, где вы находились с того момента, как покинули свою ложу, и до того, когда вышли на сцену?

— Пожалуйста Сначала — вышел из ложи. Потом — на лестнице. Потом — за сценой. И на сцене. Проще пареной репы.

— Можете ли вы назвать точное время выхода из ложи?

— Когда наши лицедеи только начали кланяться публике и делать веселые морды.