Спаситель - Иван Прохоров

из них был наделен властью.

Степан приказал выпороть дерзкого холопа просто так, за «непочтительный взгляд» прямо на посадской площади в присутствии толпы людей и хохочущих приятелей.

Истома, не ожидавший такого позора, даже потерял самообладание и опустился до того, что стал умолять молодого боярина не делать этого, но лишь распалил последнего. В итоге, с Истомы стянули портки и есаул высек его прямо на земле батогами. Истома ни слова не проронил, только пытался вспоминать старого друга его отца – Филофея, который всегда учил смирению и противлению гордыне, однако это не помогало.

В одном был согласен он с Филофеем – странные времена наступили в их непродолжительном рае. Спину жгла лютая боль, но сильнее горело в груди. Истома кусал губы, глядя бесстрашным пристальным взглядом на приближающиеся сани, запряженные в двойку внушительных коней.

Преодолевая снежный взгорок подле Истомы, один из рынд, развалившийся в санях, крикнул ему:

– Эй ты! Ведаешь идеже тут воловья заимка?

Истома смотрел на этого не то казака, не то боевого холопа, крепкий мускулистый торс которого облегал богатый кафтан с шелковыми нашивками и беличьим воротником. Однако в лице его сквозило как будто что-то лихое, разбойничье. Впрочем в Сибири, у половины служилых были такие лица.

– Эй, оглох?

Истома вытянул руку на север, не отрывая от казака своего пристального взгляда, который с непривычки многих вводил в ступор.

– До свилеватого ильму грядите. Онамо за ним лежень через паточину увидаете, по нему убо до слободки с десяток верст.

Рындарь кивнул, а «купец», который на самом деле был никаким не купцом, а Филиппом Завадским, слегка хлопнул переднего рындаря по плечу и тот натянул поводья, останавливая сани.

– Что за старик с тобой был? – спросил он у Истомы.

Истома глядел на Завадского своим открытым проницательным взглядом, по которому как всегда совершенно было не понять, что у него на душе.

– Ну?

– А не твоего то ума дело, боярин. – Ответил Истома, не изменяя своей гордой осанки.

После этих слов, рындарь спрашивавший о слободке с неожиданной быстротой соскочил с саней и ударил Истому в лицо. Истома упал в снег, окрасил его кровью, но рындарь схватил его за шкирку, посадил на колени. Истома увидел перед собой вылезающего из саней Завадского.

– Ладно, Данила, полегче. – Сказал он, подходя к Истоме.

Стоя на коленях, Истома спокойно глядел на приближающегося Филиппа снизу вверх. По короткой бороде стекала кровь, капала в снег.

– Это же тебя высекли на посадской площади как школьника? Тогда ты не выглядел таким дерзким.

Истома слегка прищурил глаза и плюнул перед Завадским в снег.

– Разумеешь твои холопы присно будут служить тебе?

Завадский с интересом оглядел Истому и усмехнулся.

– На твой век хватит. – Сказал он. – Но ты ошибся. У меня нет холопов. Это мои братья.

После этих слов «странного купца» Истома оценивающе посмотрел на Данилу, затем на Савку, глядевшего на него из саней. Снова прищурился.

– Ладно, едем, Данила, оставь его, – сказал Завадский и направился к саням. Богатырь отошел от Истомы и тоже двинулся к саням.

Истому же будто что-то осенило.

– Обожди! – крикнул он, поднимаясь с коленей. – Обожди, я знаю кто ты!

Филипп остановился, обернулся.

– Давно витают слухи. – Слегка задыхаясь сказал приближающийся Истома. – О высоком человеке, с чудным говором, что пришел неизвестно откуда и построил город на отоке Сибири, иде все – староверы, казаки, холопы, все живут без чинов и распрей, зовя друг друга братьями.

– Слухами земля полнится. – Сказал на это Завадский.

Истома поглядел ему в глаза, затем также – в глаза стоявшему рядом Даниле.

– Я боярский сын, родившийся зде и таже разорения отца моего, стал послужильцем Махараджи, которого отправил на виселицу тот кто приказал меня высечь. Я прошел две войны и получил награду из рук ближнего боярина Шеина, который был тут у нас в Тобольске воеводою.

– Ты это к чему? – спросил Филипп.

– Я зде не один такой…

Завадский кивнул Даниле и вместе они развернулись к саням, но Истома снова их остановил.

– Можешь смеяться, но я сказываю не о кучке беглых холопов! Среди нас казаки и целовальники, чернецы, посадские люди, земские старшины и даже купцы – лиши их нужи и получишь вящше!

– Чего ты хочешь?

Истома подошел к нему вплотную, так что Филипп вблизи увидел его проницательные серые глаза. И хотя Истома был высок, Завадский был еще выше и смотрел на него сверху вниз.

– Как стать таким как ты? Как научить людей бесстрашию?

– Для этого нужно самому стать бесстрашным.

– Я не боюсь смерти.

– Откуда ты знаешь, что такое смерть? Разве ты умирал?

Нечего на это ответить было Истоме, что растерянностью отразилось на его лице.

Завадский с Данилой сели в сани и помчали к ильму, а Истома все стоял, будто замершая статуя – в глубокой задумчивости глядя перед собой. И лишь, когда загромыхали сани по деревянному мостику, он обернулся и посмотрел им вслед.

***

Филипп тоже оглянулся на чудака незнакомца с горделивой осанкой и пристальным взглядом ребенка. Быть может в двадцать первом веке, и не сыщешь такого до одурения наивного поборника чести и все же было в нем что-то подкупающе искреннее, а между тем над самим Филиппом мысли довлели тревожные – ведь на кону если подумать жизни тысячи людей, которые доверились ему и среди них были те, кто стал ему особенно близок. Ответственность – тяжкая ноша лидеров. Однако провал здесь – конец «Храму Солнца» и испытав страх однажды, повторной угрозы власть не допустит – как историк он прекрасно это понимал. Сожгут, заклеймят, загнобят. Один рецепт против этого – полагаться на острое чутье свое.

– Данила, как вернемся, разыщи Акима. – Сказал Завадский. – Пора начинать.

Данила молча кивнул.

***

Снаружи хоромы томского воеводы Ивана Ивановича Дурново – будто двухэтажная казарма – темнобревенчатая, неприветливая – под стать неприступной томской крепости, не раз попадавшей в осаду за первый век своего существования. Убранство внутри просторно – сводчатые потолки, обилие окон, несмотря на сибирские морозы, широкие лестницы. Местами даже богато, особенно в главной коморе Ивана Ивановича на втором этаже – там царил причудливый симбиоз европейского и азиатского духа. На стенах вместо икон висели портреты, писанные неумелой рукой ссыльного поляка, на межоконной перемычке – на удивление искусно вышитый на