От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Глава 27

Сидя за ломберным столиком, лишенным, впрочем, сукна, Анна Карловна держала кончики пальцев в мисочке, массируя попеременно суставчики и готовясь делать маникюр. Розовая пенка вскипала и радовала обоняние Анны Карловны. Сигизмунд Геннадиевич, заложив большие пальцы рук за витой пояс шлафрока, прохаживался рядом, мягко ступая с мыска на пятку, что означало крайнее раздражение. Кёнигсберский ветер, так и не ставший калининградским, нёс упоительный запах книг из библиотеки Валленродта, потрескивание янтарных музейных экспонатов и плеск волн реки Преголи. Анна Карловна ощущала себя в совершеннейших Европах, а Сигизмунд томился. Его невеста, прочная литовская девушка с лицом соломенной куклы, поджимала и без того незаметные губы и поглядывала в сторону аэропорта Храброво — намекая на возможное перемещение в иные оазисы. Аня! — Сигизмунд решился. — Пойми, я счастлив. Мы счастливы, — поправился он, — мы с Мигле очень любим тебя (Сигизмунд скрестил пальцы за спиной), — но… обстоятельства… и потом? знаешь, просто необходимо! Муня? — Слеза скатилась в ванночку и разбавила сладость розовой воды, — ты меня гонишь? Меня? Я думала найти здесь кров. Ночлег. Убежище, в конце концов! Впрочем, у меня есть Малый Гнездиковский. Там не так хорошо, как у тебя… и этот миленький рыбный квартальчик… ну, чёрт с тобой и с твоей корюшкой. Женитесь! Я уеду завтра! Анна! — Сигизмунд обнял сестру за плечи вполне искренне, — я должен сообщить тебе неприятную вещь. У тебя тайная мужская болезнь! — восхитилась Анна Карловна, — какая прелесть! Мунька, сейчас все лечат! Я сама буду делать тебе уколы! Это так романтично! О! Она была портовая девушка? Из таверны? А ты ее полюбил… ах, как это прекрасно! АННА! — Сигизмунд сжал плечи Анны Карловны, — твоей квартиры в Гнездиковском нет. Что ты городишь? Как это — нет? Она очень даже есть! Конечно, нужно перевезти вещи, да… ремонт, потолки, обои… это пустяки! АННА! Осип сдал твою квартиру! — Сигизмунд промокнул краешек глаза голубым платком в желтую клетку, — сдал, Анна… Ну, что это — сдал? Пусть прекратит сдавать. Какая глупость. Вечно Оська мудрит. Это жена его, дура полнейшая, как ее в консерваторию приняли? Да она Шумана от Шуберта не отличит! Увы, аренда на 49 лет. Договор с немцами. Если прекратить действие договора, придется выплатить огромную неустойку, Анна, — Сигизмунд играл малахитовым пресс-папье с фигуркой Русалочки. Ну пусть выплатит, в чем дело? — Анна Карловна аккуратно полировала пилочкой нежные ноготочки, — вечно вы делаете трагедию из пустяка. Осип стал чудовищный скаред! АННА! — Сигизмунд вертелся вокруг нее, как кобель, запутавшийся поводком у фонарного столба, — Анна! деньги пошли на покупку машины твоему… э-э-э супругу, и еще проценты! Аня, в ближайшие 47 лет жить тебе негде. Прости. Еще раз — прости. Еще раз — прости… да что ты заладил? Мне что, в деревню??? Да, Анечка. И билеты уже куплены. Мерзавцы вы оба! — Анна Карловна бросила полировать ноготь, взвизгнула коротко и буквально вцепилась ногтями в шею Сигизмунда, — Я вижу, что я для вас кукла; поиграете вы мной, изломаете и бросите. Вы губите меня… губите! Бесприданница, — сказал сам себе Сигизмунд, — финал.

Глава 28

Бренчали ложечки в тонких стаканах, посаженных в МПС-овские подстаканники. Ветерок трепал белые шторки с залихватской надписью «Калининград», будто ленточки бескозырки; крутобедрую проводницу в форменной курточке мотало по узкому коридору, тянуло дымком из титана. Анна Карловна, заложив сложенной в полоску фольгой от шоколадки страницы, мирно дремала, уронив «Воспоминания Ивинской о Пастернаке» на юбку, гамаком провисшую меж колен. Ах, как хотелось бы Анне Карловне — быть музой! Вдохновлять поэта! Художника! Актера! Композитора! Даже таксидермиста (впрочем, сама Анна Карловна думала, что этот шофер-дальнобойщик). А уж Анатоля вдохновлять было не на что. Рубил он новую баню сам, вдохновляясь видениями из собственного банного прошлого, сам копал огород, ходил за конем, наезжая борозды под картошку… и, хотя Анна Карловна, сплетя затейливый венок из пачкающих лоб горьким молоком одуванчиков и снулых плетей дикого горошка, танцевала босая, по бороздам, подставляя солнцу лицо римской весталки — ничего не вдохновляло Толяна сильнее, чем стакан вина. От Анатоля Анна Карловна плавно переехала к Петру Серафимовичу. Тот был хорош, к тому же — авиация — это воздушно, и элегантно. Это кульманы, циркули, законы аэродинамики, закрытые КБ и Шереметьево — как возможность вылететь отсюда, так сказать, к зарубежной матери. Пётр Серафимович был благороден, прямолинеен до глупости, не имел собственных суждений, был редкий скряга, зануда и тайный бабник. Но она, Анна Карловна — ох, она бы стала музой! да еще какой! Порхала бы над ним в пиджачке стюардессы и в пилотке, и поливала бы его лысину минеральной водой Ессентуки-4. Вот, — мстительно думала Анна Карловна, пока спала, — приеду и порушу всю его с Лизхен идиллию! А с Толиком разведусь. К чему мне плотские утехи, если я так высокоорганизованна, начитана, хороша собой… и тут Анна Карловна проснулась оттого, что поезд резко затормозил. Встали на переезде — через пути шло стадо коров, чудом уцелевших в перестройку. За коровами выстроилась жидкая цепочка машин, два трактора, лошаденка с телегой, и прочая мелкая живность в виде велосипедистов и мотоциклистов. Обмахиваясь Ивинской, Анна Карловна выглянула из окошка. Прямо, напротив окна ее купе стоял знакомый до слез ПАЗик. Серенький, козлик этакий. С красным крестиком. И с надписью «скорая помощь». Знакомым показался и номерок 876, и вмятина на левом боку, и битая фара. А еще более знакомым показался пиджак твидовый серый в голубую клетку от Ballantyne, подаренный Осипом Карловичем Толику. А уж даму, на которую навалился Толик в дареном пиджаке, Анна Карловна узнать никак не могла. Не было дамы видно. Только пухлая ручка в кольцах царапала окно кабины…

— Ах, — только и сказала Анна Карловна, — она же ему пиджак помнет?

Глава 29

Тут поезд дернулся, будто вспомнил что-то важное, и пошел глотать последние десятки километров до полустанка «Старые Дербаки», где вновь, зашипев, встал, выпустил Анну Карловну, заведующего заготконторой Квасницкого Э. Ю., и солдата-срочника Михальчука. Расставив чемоданы на ширину рук, Анна Карловна, сорвав клетчатую кепи, помахала соснам и разрушенному молокозаводу и стала ждать попутку. Не дав телеграммы о своем грядущем приезде, хотела она сделать некую сенсацию из своего внезапного появления, чего и добилась. Дрожа от холодка в кабине грузовика, она все вспоминала пухлую ручку с кольцами и твидовый пиджак, и все совмещала руку с пиджаком, все прикидывала, и так, и эдак — а объяснения найти не могла. Успокоила она себя тем, что машина, как-никак, медицинской помощи, и уж, скорее всего, Анатоль делал даме что-то приятное. Или полезное. Скажем, искусственное дыхание. Или пульс считал? В таких мыслях доехала Анна Карловна до своего домика, и вновь удивилась. Отчего это её скамейка, стоявшая всегда СПРАВА от калитки, переставлена на ЛЕВУЮ сторону? И кто спилил елку, на которую сама лично Анна Карловна привязала шнурком номер дома? Калитка, никогда не знавшая замка, не открылась, когда Анна Карловна толкнула её рукой! Встав на цыпочки, а для верности и на скамейку — Анна Карловна оглядела СВОЙ двор и уж обеспокоилась всерьез! На веревках, крест-накрест оплетших милое место отдыха меж берез — было навешано белье, причем самого примитивного свойства! Розовые, фиолетовые, салатовые панталоны! Да на какую же это попу? А что за брючки? рубашки? Носки? А белье! И это — постельное белье? Чудовищного вида простыни искусственные шелка, на просторах которых крались тигры, плескались бирюзовые наяды и цвели оранжевые с позолотой розы… Анна Карловна прижала ладонь к губам. От пинка чьей-то ноги распахнулась дверь из домика, и вышла бабища в розовом, в пол, халате, зевнула, задрала полы халата и пристроилась возле куста пионов по малой (как понадеялась Анна Карловна) нужде. Следом вышел взъерошенный со сна Толик, хлопнул бабищу по спине и пошел крутить колодезный ворот, поднимая на свет ведро с голубоватой от ясного неба водой.