Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Охарактеризовав основную проблематику, которую рассматривали теоретики модерности, мы можем перейти к обсуждению феномена коммунизма в данном контексте. Будут выделены несколько взаимосвязанных аспектов, и в каждом случае акцент будет сделан на особой констелляции сил и принципов модерности, а также структурном пространстве для дальнейшей дифференциации.

Наиболее очевидным исходным пунктом (учитывая исторический опыт и проблемы, выделенные теорией модернизации на ранней стадии ее развития) является модернизационная динамика коммунистических режимов165. Основные модернизационные процессы были продолжены или инициированы, но они были структурированы таким образом, что их долговременная логика развития оказывалась искаженной или сталкивалась с препятствиями. Ускоренная индустриализация была важнейшей стратегической целью коммунистических режимов (и поначалу казалась легкодостижимой), но критический анализ обнаружил причину упадка и кризиса в устаревшей модели модернизации166. Дело тут не просто в исторической инерции или пассивном копировании ранних стадий промышленного роста, а в том, что стратегия индустриализации была заключена в идеологическую проекцию прошлых образцов развития (принятие большевиками системы Тейлора служит примером более общего подхода). Упрощенный образ прошлого развития стал препятствием для инноваций.

В политической сфере коммунистические режимы преследовали некоторые важнейшие цели современного государственного строительства, стремились к организационному и технологическому усилению государственной власти. В большинстве случаев они преуспевали в этом либо брали власть в государствах, которые ранее обладали значительно меньшими возможностями контроля и мобилизации. Но соперничавшие центры коммунистического мира – Советский Союз и Китай – подчинили свои модернизационные стратегии воссозданию имперских структур, которые рухнули под напором конкуренции с более развитыми западными державами. Имперская модернизация породила экономические, политические и культурные паттерны, препятствовавшие реформам, но в то же время поощрявшие чрезмерные и саморазрушительные амбиции (советская версия этого сценария дошла до своего завершения, тогда как китайская все еще претерпевает нескончаемые изменения). Распространение этой модели за пределы имперских границ привело к более или менее явным модификациям, которые сводятся к двум основным типам. С одной стороны, механизмы и институты, послужившие воссозданию империи на новой основе, использовались в меньших масштабах для поддержания контроля на зависимой периферии (Советский Союз создал такую внешнюю империю в Восточной Европе, но не смог достичь такого же господства над азиатским коммунизмом, а затем истощил себя в конкуренции за гегемонию над Третьим миром; попытки Китая соответствовать этому аспекту советской стратегии были беспорядочными и неудачными). С другой стороны, советская модель была в некоторых случаях адаптирована к автономной стратегии государств, которые избежали советской гегемонии. Довольно неопределенный термин «национальный коммунизм» можно использовать для описания этого варианта, но в ретроспективе кажется очевидным, что опора на модели имперского происхождения являлась иррациональной: она служила оправданию чрезмерных амбиций и искаженных представлений о власти. Наглядными примерами служат здесь Албания, Румыния и Северная Корея167.

Наконец, модернизация системы образования часто рассматривалась как одно из подлинных достижений коммунистических режимов. Но не менее известна и обратная сторона этих достижений. Образовательные и научные учреждения в целом были подчинены требованиям идеологии, которая претендовала на научность мировоззрения, но критиками характеризовалась как светская религия. Ее претензии на руководство естественными науками ограничивались в области теории и еще сильнее в области практики, но ее влияние было все же весьма ощутимым. В сфере же гуманитарных наук идеологические рамки имели гораздо большее значение: целые научные дисциплины подверглись делегитимации, насаждались одобряемые властями теории и запрещались подрывные направления исследований. В более общем и практическом смысле воздействие всеобъемлющей и обязательной идеологии (пусть даже она не проникла в общество столь же глубоко, сколь исторические религии) ограничивало роль рефлексивности в общественной жизни; способность противостоять проблемам и последствиям модернизационных процессов была подорвана априорными ограничениями.