Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

В контексте сравнительного подхода к обществам модерности советскую модель можно анализировать в терминах особых форм дифференциации и интеграции. С этой точки зрения коммунистическая модель может казаться предельным случаем преобладания интеграции, что часто считается характерным для стран, поздно вступивших на путь модернизации168. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что интеграционные механизмы качественно отличаются от некоммунистических случаев. Наиболее заметной чертой советской модели являлось слияние экономической, политической и идеологической власти, что воплощалось в аппарате, нацеленном на всеобъемлющий контроль над всеми сферами общественной жизни. Концентрация власти нашла свое институциональное выражение в партии-государстве, но кажется очевидным, что имперские представления (видение высшей власти и суверенитета, выходящих далеко за рамки практического контроля) способствовали формированию новой структуры власти, даже если результаты этого могли быть применены в государствах, не имевших имперских традиций. Попытка осуществления тотального контроля была, однако, не единственной стратегией интеграции. Когда критики коммунистических режимов говорили о «культе плана», который не затронули официальные кампании против «культа личности», имелась в виду не только фиктивная статистика. Скорее укорененная в культуре иллюзия быстрого достижения изобилия посредством тотальной социальной мобилизации – в рамках экономики, нацеленной на удовлетворение постоянно растущих потребностей, – являлась интегральной частью модели и источником перемежавшихся реформистских и революционных проектов. Подобным же образом миф о научном мировоззрении поддерживал представления о научной организации, которые также могли быть перенесены в планы дальнейшей рационализации модели в целом. Коротко говоря, коммунистический проект модерности был ориентирован на накопление богатства, власти и знания с возможностью сосредоточения на каком-либо из этих компонентов в качестве движущей силы прогресса. Но поскольку осуществлением власти, реализацией планов и поддержанием контроля занимался политический центр, мы можем говорить о первенстве политического, а специфическая форма, которую оно приобрело в советской модели, являлась тоталитарной169.

Это, однако, лишь одна сторона общей картины; другая ее сторона связана с проблемой дифференциации. Часто утверждается, что фатальный недостаток советской модели и основная причина, по которой она не могла выдержать конкуренцию с Западом, состояли в блокировании процесса дифференциации. С такой точки зрения коммунистические режимы были неспособны адаптироваться к универсальной функциональной логике общества модерности. Но рассматриваемая нами констелляция, вероятно, может быть лучше описана как соединение чрезмерной интеграции и крайней степени дифференциации (в том смысле, что процесс дифференциации происходил вне определенных институциональных рамок).

Чтобы прояснить данное положение, следует рассмотреть под иным углом зрения три взаимосвязанных принципа организации: командную экономику, партию-государство и идеологическую ортодоксию. Каждая из этих сфер руководствовалась особой логикой, которая приводила к возникновению закрытых и самовоспроизводящихся форм. Во всех трех случаях цель заключалась в том, чтобы соединить контроль и мобилизацию: централизованное планирование следовало совместить с непрерывным технологическим прогрессом; партийный суверенитет – с активным, но направляемым участием; неизменные доктринальные принципы – с неограниченным ростом научного знания. Эти институционализированные иллюзии были различными способами адаптированы к контексту и динамике соответствующих сфер. В экономике всеобъемлющее планирование (включая, как мы видели, догматизированную модель промышленного развития) являлось неотъемлемой частью коммунистического проекта. Но возникшая конфигурация экономических практик, обладавших разной степенью институционализации, представляла собой неустойчивое смешение командных механизмов, элементов рынка и более или менее неформальных сетей. Как навязанные сверху структуры, так и адаптационные стратегии, делавшие их жизнеспособными, были препятствием для каких-либо реформ, а идеологические представления, надстраиваемые над одновременно зарегулированной и недостаточно институционализированной экономикой, – дополнительным барьером на пути изменений. Подобным же образом создание идеологической ортодоксии для контроля над сферой культуры вызывало непредвиденные последствия. Идеологический каркас советской модели основывался на соединении различных традиций (марксистские идеи объединялись с менее заметными заимствованиями из других источников, российских и западных), но сама искусственность этого синтеза требовала сохранения видимости единого целого. Хотя способы использования идеологии в обществах советского типа предполагали изменчивое смешение приверженности и манипулирования, необходимость сохранения целостного мировоззрения в качестве единственно возможного создавала условия, которые ограничивали восприятие, познание и инновации во всех сферах жизни. Наконец, особая логика политической сферы отличалась от экономических и идеологических тенденций в том, что она породила различные варианты партии-государства. Харизматический вариант достиг высшей точки в автократии, тогда как более рационализированный вариант усилил олигархический контроль над аппаратом (следует отметить, что понятия харизмы и рациональности приобрели специфическое значение в контексте советской модели; их общим знаменателем являлись претензия на авторитетное знание и на его основе мандат на переустройство общества). Разновидности этих альтернативных типов режима воздействовали на всю институциональную структуру рассматриваемых обществ. Переход от автократии к олигархии в Советском Союзе после 1953 года является здесь очевидным примером; в отличие от этого китайские реформы после смерти Мао оказались более зависимы от принципа верховного лидерства и в меньшей степени были способны сдерживать изменения в рамках системы. В данном случае отход от автократии совпал с началом длительного сдвига в направлении капиталистического пути развития.

В довершение картины следует отметить значение каждой из трех сфер, выделяемых по структурным основаниям и заключенным в них возможностям, в попытках реформировать или революционизировать советскую модель изнутри. На плановую экономику, в которой видели воплощение принципов, не затронутых бюрократическим «перерождением» в сфере политики, молилась революционная оппозиция, не желавшая окончательно порывать с режимом. Но вера в то, что этот краеугольный камень всего коммунистического проекта был восстановлен после временной утраты контроля, также способствовала мобилизации поддержки сталинской «революции сверху». Однако более важно, что в период правления Хрущева между 1956‐м и 1964 годами необходимость экономического прорыва считалась ключом к возрождению внутри страны и успеху на международной арене. В других поворотных пунктах попытки реконструировать или перепроектировать всю модель сопровождались пересмотром базовых идеологических постулатов, но инновации подобного рода могли принимать самые разные направления: от маоистской культурной революции на одном полюсе до интеллектуальных проектов Пражской весны на другом. Что же касается проектов политических изменений, выходящих за пределы партии-государства, тут выделяются два случая: предпринятая в 1968 году в Чехословакии попытка переопределить руководящую роль партии и предложение Горбачева ввести разделение властей, придав вес представительным институтам. Именно последний шаг, менее радикальный, оказался более судьбоносным, поскольку был нацелен в самый центр советского имперского порядка и привел к общему и окончательному кризису.