Свиданий не будет - Фридрих Незнанский

Лариса Матвеевна смолкла.

Гордеев тоже заговорил не сразу:

– Ну вот вы и кончили! Я по гороскопу – скорпион, но мне кажется, что даже скорпиону не удалось бы так сильно ужалить самое себя. Ведь, предполагаю, вы не относитесь к колхозному крестьянству или к работницам?

– Бросьте, Юрий Петрович, эту классовую иерархию! Оставьте ее новым коммунистам, которые прибавили к серпу и молоту раскрытую книгу – правда, что очень красноречиво, с чистыми страницами! Я живу в своей родной стране, где всего важнее для меня ее язык – единственное, что нас объединяет без изъятий, – и ее вековой уклад. Интеллигенция этого понять не желает. Так называемая интеллигенция.

– И Манаев, значит, прозорливо все это углядел?

– А почему нет? В госбезопасности у них было немало реальной, всесторонней информации. Но не только Манаев знал – и нам понятно, что по меньшей мере половина людей вокруг Чащина в той или иной степени имела отношения с КГБ – и не всегда слишком приглядные для интеллигента и попросту порядочного человека…

– Словом, от Чащина и ему подобных Манаев отказался. Значит… Я, очевидно, знаю фамилию, но тем не менее произнесу свой вопрос, чтобы открыть вам возможность придать вашему ответу особую эффектность. И кто же это? Кого выбрал Манаев для избрания булавинским народонаселением? Кто, наконец, эта новая Галатея?

Лариса Матвеевна развела руками.

– Как вам угодно, но этой Галатеей стал Сергей Максимович Вялин. – И, видя, что действительно для Гордеева это не новость, добавила: – Сергей Вялин. Человек с тремя судимостями.

…Мы получили доказательство того, что в данном случае имело место выполнение мер, предписанных свыше…

А. де Коленкур. Мемуары

Известие о том, что мэр Булавинска – рецидивист, уже не было для Гордеева новостью, и он задал вопрос вполне легкомысленный:

– Что же, этот самый Манаев на старости лет от пресыщенности причислился к, прости, Господи, гей-культуре? В Москве это сейчас почти модно.

– Ну, слава Богу, у нас в Булавинске пока что царят традиционные нравы – к чему нам какие-то развинченные геи?! Я же вам сказала, что Манаев даже Марью Митину с ее невинной, в общем, любовной лихорадкой забраковал, так что гражданам со специфической ориентацией и с их перманентными истериками, перед которыми любая женская бледнеет, в планах Манаева места не было. Хотя не исключаю, что в подходящей ситуации Анатолий Иванович мог бы использовать нетрадиционные предпочтения кого-либо для извлечения какой-то собственной выгоды. Впрочем, это все гадания, а я вам могу рассказать еще немало совершенно реальных сюжетов.

– Тогда вернемся к тому, что Вялин трижды сидел. За что?

– Конечно, это не изменник Родины, не системный убийца. Статьи вполне традиционные. В первый раз сел за хулиганство, то есть по знаменитой двести шестой – за участие в драке на танцплощадке. Ну, мало ли на танцплощадках дерутся? Но семнадцатилетний Серега Вялин попал в такую драку, во время которой одного парня пырнули ножом. Остался инвалидом. А Вялину в результате – три года.

– То есть резал не он?

– Да, это доказано. Но Вялин активно участвовал в мордобое… Впрочем, в колонии вел себя примерно, закончил вечернюю школу и получил среднее образование, так что остаток срока он уже отрабатывал на горнообогатительном комбинате.

– Это не на том ли, где вынужден был вкалывать муж непокорной Ковригиной?

– Возможно. У нас их здесь несколько в области. Во всяком случае, покойный Щербань говорил мне, что с ним работали и условно-досрочно освобожденные.

– Значит, Вялин – местный?

– Местный, булавинский. С Собачьей слободки.

– А кстати, что это за название?

– Бог его знает. Окраина как окраина, такие в каждом городе, наверное, есть. Рабочий поселок, постепенно оказавшийся в городской черте. Я несколько раз была там, выезжала на дело. Конечно, колоритное место. Бараки, двух-, трехэтажные дома. В центре Дом культуры цементного завода, собственно, здесь и подрался Вялин. Конечно, среда специфическая. Пролетарская, что ни на есть, хотя, естественно, там разный люд жил, не только заводские рабочие.

Застраивали в пятидесятые годы, давали жилье там и учителям, и демобилизованным при сокращении армии. Кому-то в бараке, кому-то какая ни есть, а квартирка в финском двухэтажном домике. Деревянном, но внешне даже уютном. Народ многопьющий. Кстати, Вялин тоже был из не самой благополучной семьи. Отца, фронтовика, между прочим, демобилизовали с какой-то несправедливостью, кажется, всего несколько месяцев ему до двадцати пяти лет выслуги не хватало, что значит и пенсия уже другая, и льготы… Это Вялин однажды на встрече с избирателями рассказывал. Льгот нет, гражданской специальности нет. Ну, запил бывший советский офицер. Потом на заработки куда-то подался. Потом вернулся, пил снова. Кроме Вялина еще была старшая сестра. Только, окончив школу, быстренько рванула куда-то из дому. Но это уже чуть позже было, после того как отец исчез. С очередных заработков не вернулся. Год его нет, другой ни слуху ни духу. То ли погиб где-то, то ли новую хозяйку нашел. Сестра уехала. А мать Вялина запила. Она и до того составляла отцу компанию, а теперь стала каждый день навеселе ходить. Потом и собутыльники повадились – их уже несколько раз приходилось подраставшему Вялину выпроваживать, а с одним даже подрался. И спустил того кавалера, даже неожиданно для себя, по деревянной их лестнице со второго этажа на первый.

Прошло еще некоторое время, и после очередной пьянки мать умерла во сне – не выдержало сердце. Она красивой была когда-то, но постепенно расплылась, обрюзгла…

– Вы прямо с художественными подробностями повествуете, – не выдержал Гордеев.

– Что поделаешь? Пишем историю современности. А про Вялина мне много рассказала, как ни странно, одна моя подзащитная. Она тоже с Собачьей слободки. Тамошнее воспитание. Воровка, рецидивистка, к пятидесяти годам – развалина. А тоже в молодости была ничего себе. Конечно, в ее рассказах было немало фантазий, для таких это обычное дело. Однажды, например, ляпнула, что была у Вялина первой женщиной. Решила, очевидно, таким образом – в рамках своих понятий – приобщиться к современному истеблишменту. Но то, что близко знала, как она его называла, Серегу, бесспорно.

– Хорошенькое дельце.

– Зря вы удивляетесь. Неужели у вас не было в практике подобных откровений, как их иногда называют, стриптизов души, хотя не люблю этого выражения.

– Откровений было немало, но я почему-то всегда связывал их с попыткой подзащитного – тем более подследственного, когда работал в прокуратуре, – попыткой выгадать себе какое-то смягчение в приговоре и тому подобное.

– Значит, вы всегда имели дело с расчетливыми, холодными преступниками? – с иронией спросила Баскакова.

– Не думаю. Однако я не имею права ударяться в беллетристику. Художества достаточно далеки от юриспруденции.