Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

Однажды вечером он объявил, что на следующий день поедет в Мексику за продуктами на выходные. В этом не было решительно ничего необычного, однако на сей раз он добавил, что меня возьмет с собой. Ошарашенное молчание он заполнил сообщением, что поездка в Мексику станет для меня возможностью попрактиковаться в испанском.

Возможно, молчание Долорес было вызвано ревностью, мое же – откровенным удивлением. Папа никогда не показывал, что особо мною гордится, редко выражал приязнь. Он ни разу не взял меня к друзьям, не показал немногочисленные достопримечательности Южной Калифорнии. Участие в такой экзотической затее, как поездка в Мексику, стало полной неожиданностью. Ладно, сообразила я быстренько, я этого заслуживаю. В конце концов, я – его дочь, а каникулы мои сильно не дотягивают до того, как, по моим понятиям, должны выглядеть настоящие каникулы. Если бы я начала настаивать, что и Долорес тоже стоит взять с собой, обошлось бы без безумств и едва ли не трагедии. Но юная моя голова была полна лишь мною, а воображение трепетало при мысли, что я увижу сомбреро, ранчеро, тортильи и Панчо Вилью. Вечер прошел тихо. Долорес чинила свои безупречные трусики, я делала вид, что читаю роман. Папа с бокалом в руке слушал радио и разглядывал сцену из спектакля, который, как я теперь знаю, оказался достаточно жалостным.

Утром мы отправились в заграничное приключение. Мексиканские проселки полностью удовлетворили мою тягу к необычайному. Отъехав всего на несколько миль от гладких калифорнийских шоссе и домов, которые в моих глазах выглядели очень высокими, мы оказались на тряских гравиевых улочках, которые своей неухоженностью могли состязаться с худшими дорогами в Арканзасе; тут и там виднелись глинобитные хижины или хибарки, обитые рифленым железом. Вокруг шныряли тощие грязные собаки, а дети, голые или почти голые, беззаботно играли с автомобильными покрышками. Половина здешних обитателей выглядели как Тайрон Пауэр и Долорес дель Рио, а вторая половина – как Аким Тамиров и Катина Паксину, только толще и старше.

Папа ничего не пояснял, пока мы ехали через приграничный городок дальше, вглубь. При всем своем изумлении я не давала воли любопытству и ни о чем не расспрашивала. Через несколько миль нас остановил пограничник в форме. Они с папой обменялись привычными приветствиями, папа вышел из машины. Сунул руку в карман на дверце, достал бутылку спиртного, занес в будку пограничника. Они смеялись и болтали добрых полчаса – я сидела в машине и пыталась переводить их приглушенную речь. Наконец они появились, подошли к машине. Папа так и держал в руке бутылку, однако она наполовину опустела. Он спросил пограничника, хочет ли тот взять меня в жены. Испанский их был куда заковыристее того, что я учила в школе, однако я поняла. В качестве завлекательной подробности папа добавил, что мне всего пятнадцать. Пограничник тут же нагнулся к машине и погладил меня по щеке. До того он, полагаю, думал, что я не только некрасивая, но еще и старая, теперь же выяснилось, что я еще, наверное, нетронутая, и это его зацепило. Он сказал папе, что с радостью возьмет меня в жены и у нас будет «много детишек». Папе это обещание показалось смешнее всего, что мы слышали после отъезда из дома. (Он хохотал до упаду, когда Долорес не ответила на мое «До свидания», а я, когда мы отъезжали, объяснила, что она просто не услышала.) Пограничника не смутили мои попытки уклониться от его назойливых рук – я бы, наверное, переползла на водительское сиденье, если бы папа не открыл дверцу и не сел тоже. После многочисленных «адьос», «бонитас» и «эспозитас» папа завел двигатель, и мы двинулись дальше по угрюмым краям.

Указатели сообщали, что мы направляемся в Энсенаду. Многие мили дорог, петлявших по крутым горным склонам, – мне было страшно, что мы никогда не вернемся в Америку, к цивилизации, английскому языку и широким улицам. Пока мы взбирались по жуткому серпантину, папа потягивал из бутылки и напевал строки из мексиканских песен. Оказалось, что цель нашего пути – не сам город Энсенада, а какое-то место милях в пяти за его пределами. Мы остановились на немощеном дворе у кантины, по которому полуодетые детишки гоняли злобных на вид куриц. Заслышав шум мотора, из обшарпанного здания высыпали женщины, однако появление автомобиля не привлекло внимания ни чумазых детей, ни облезлых птиц.

Женский голос пропел:

– Бейе-ли, Бейе-ли!

И тут же целая толпа женщин сгрудилась в дверях, выплеснулась во двор. Папа велел мне вылезти из машины, мы пошли здороваться. Он поспешно объяснил, что я – его дочь, всем это, похоже, показалось невыносимо смешным. Все мы ввалились в длинный зал с баром в дальнем конце. Столы криво-косо стояли на шатких половицах. Потолок привлек и удержал мое внимание. Полоски бумаги всех мыслимых цветов покачивались в почти неподвижном воздухе, прямо на моих глазах несколько из них упали на пол. Никто, похоже, этого не замечал, а если и замечали, их явно не тревожило, что небо их падает на землю. У бара на табуретах сидели несколько мужчин, они поздоровались с папой с фамильярностью старых знакомцев. Меня провели по залу, каждому сообщили мое имя и возраст. Формальное школьное «Cómo está usted?» восприняли как бесконечно очаровательное приветствие. Меня хлопали по спине, папе пожимали руку, тараторили по-испански – мне было не уследить. «Бейели» был героем дня, и по мере того как он все теплел душой под этим мощным потоком приязни, я увидела его с новой стороны. Исчезла саркастическая улыбка, из речи пропала всяческая аффектация (сложно было бы вставлять раскатистые «р-р-р-р» в стремительные испанские фразы).

Трудно было поверить в то, что он – прирожденный одиночка, неотступно искавший в бутылке, под женскими юбками, в церковной благотворительности и звучных названиях должностей свою «персональную нишу», утраченную еще до рождения и так с тех пор и не обретенную. Мне тогда стало ясно, что он никогда не был частью Стэмпса, а уж тем более – неспешной в движениях, неспешной в мыслях семьи Джонсонов. Как это, видимо, мучительно: родиться на хлопковом поле с мечтой о величии.

В этом мексиканском баре папа выглядел раскованным – каким я его еще не видела никогда. Рядом с мексиканскими крестьянами у него не было нужды притворяться. Им он и сам собой, какой есть, казался достаточно внушительным. Американец. Негр. Свободно говорит по-испански. При деньгах, текилу пьет наравне с лучшими из местных. Женщинам он тоже нравился. Высокий, смазливый, щедрый.

Здесь проходило какое-то празднество. Кто-то опустил монету в музыкальный автомат, всем посетителям наливали бесплатно. Мне всучили стакан теплой кока-колы. Из автомата лилась какая-то запись – высокие голоса дрожали и тянули, дрожали и тянули, радуя страстных ранчеро. Мужчины танцевали, сперва одни, потом друг с другом, иногда к ладному топанью ногами присоединялась и одна из женщин. Меня попросили станцевать. Я замешкалась – боялась, что не смогу повторить все движения, но папа кивнул, подбадривая. Я радовалась жизни не меньше часа и только потом поняла, что происходит. Какой-то молодой человек показал мне, как подвесить свою бумажку к потолку. Сперва нужно разжевать мексиканскую жвачку, чтобы из нее ушел весь сахар, потом бармен вручает желающему несколько полосок бумаги – на них нужно написать либо какую-нибудь поговорку, либо сентиментальное изречение. Вытаскиваешь жвачку изо рта, прикрепляешь к концу бумажной ленточки. Находишь на потолке место посвободнее, прицеливаешься и в момент броска издаешь вопль, от которого кровь стынет в жилах, – такой уместен на ревущем стадионе-родео. После нескольких писклявых промахов я преодолела сдержанность и вывернула горло наизнанку в вопле, достойном самого Запаты. Я была довольна, папа явно горд, новые друзья обходительны. Какая-то женщина принесла «чичарронес» (у нас на Юге их называли «обжарками»), завернутые в промасленную газету. Я жевала хрустящие свиные шкурки, танцевала, вопила, пила ужасно сладкую и липкую кока-колу – никогда в жизни я еще не была так близка к бесшабашности. Появились новые гуляки, меня им представили как «ла нинья де Бейели» – и меня тут же приняли в компанию. Полуденное солнце не в силах было осветить помещение сквозь единственное окошко, густая масса тел, запахов и звуков плавилась, перетекая в духовитые искусственные сумерки. Я осознала, что довольно давно уже не видела папу. «Dónde está mi padre?» – спросила я у своего партнера по танцам. Полагаю, мой искусственный испанский звучал в ушах этого крестьянина так же претенциозно, как «Далече ли отбыл мой родитель?» для какого-нибудь полуграмотного горца из Озарка. Как бы то ни было, ответом мне стали взрыв хохота, медвежье объятие и ничего больше. Когда танец завершился, я начала протискиваться сквозь толпу, стараясь делать это как можно более незаметно. Едва не задохнулась от липкой паники. Папы нигде не было. Неужели он сговорился с тем пограничником на перевале? С него станется. В стакан мне чего-то подсыпали. От осознания этого колени у меня ослабли, танцующие пары расплылись перед глазами. Папы нет. Может, он уже на полдороге домой, а в кармане – деньги, за которые он меня продал. Нужно пробраться к двери – казалось, до нее много миль и гор. Меня останавливали вопросом: «Dónde vas?» Ответ был нелепым и двусмысленным, что-то вроде: «Yo voy por ventilarme», «выйду для проветривания». Не удивительно, что я имела такой успех.