Духов день - Николай Зарубин

– Вчерась, – продолжал в том же тоне, – наряд пришлось вызывать, а кого урезонивать? Бабы пьют! Ребятишкам наливают! Весь поселок надо садить на суток пятнадцать, кроме разве двух-трех старух, которые трезвые не потому, что не хотели бы выпить, а потому, что на ладан дышат. Устроили драку: один сел на трактор и, если бы машина сама по себе не заглохла, наделал бы делов. Черт бы побрал такую мою должность!..

Надо было что-то сказать, остановить поток брани, но и положению мужчины нельзя было не посочувствовать. Молодой священник испытывал от того чувство растерянности, неловкости, не мог найти нужные слова, а потому встал, молча поклонился одной головой и направился к выходу.

– Вы можете переночевать в заежке, – услышал вдогонку. – Я сторожу накажу – все одно автобус будет только завтра… Да и будет ли? Пожары!.. Леса горят!..

Эти последние слова заставили вспомнить разговоры пассажиров в автобусе и неоглядную муть неба, сквозь которую летнее солнце маячило едва различимым пятнышком. Вспомнить и осознать, потому что местные газеты он не читал, а там, откуда приехал, леса не горят – их попросту нет, ибо не те масштабы.

Попытался вспомнить где-либо читаное о лесных пожарах, но все известные ему писатели были склонны описывать половодье в пору весеннюю, стихию грозы или, на худой конец, метель, снежную бурю. Видно, и к этому надо привыкать в чужой для него сибирской стороне.

Машинально вокруг себя осмотрелся, но было все то же, что из окна автобуса, только за кромкой леса четче обозначились столбы серой завесы, словно поселок обложили многочисленными кострами.

– Не боись, батюшка, – услышал вдруг и узрел ехидно оскалившегося мужичонку, приостановившегося сбоку на разбитой дороге, что пролегала посреди улицы. – Не сгоришь. А сгоришь, так не сгниешь – все там будем в свой час… У нас такие пожары кажный год – привыкши мы. Дощщь пойдет и потушит… А вот ты зачем здеся? – неожиданно выкрикнул, и в том почудился вызов на шутовский диспут. – Може, скажешь, как огнь души моей погасить?! А?!

И как-то боком пошел на отца Иоанна, выпятив тощую грудь.

– Може, скажешь, попик? А?!

Отец Иоанн быстро перекрестил мужичонку, повернулся, чтобы идти прочь, но словно наткнулся на холодные, недобрые глаза стоявших невдалеке двух женщин. На некоторое мгновение замер, затем поклонился им и, ни на кого не глядя, двинулся вдоль улицы.

Надо было успокоиться, собраться с мыслями, и сама собой зазвучала в душе молитва.

Он понял, что столкнулся с неизвестным ему устройством жизни людей, где все было нацелено на погубление созданной Господом благодати. Поселок тем и кормился, что выходил с топором, бензопилой, выезжал на трелевочниках и рвал, кромсал, истязал живое тело природы, разбрасывая и стаптывая на огромных пространствах деревья, кустарники, траву. Как после невероятной жестокости побоища, кусками мяса оставались догнивать останки красавцев кедров, красавиц сосен и лиственниц, возникших из земли, чтобы быть ее украшением и душевным оберегом человека и сгубленных не за понюх табаку. Бессмысленно и бессчетно.

Чем больше убийств, тем больше бумажек, которые потом обменивались на водку, и все проходило прахом. Потому и не могло быть в тех поселках радости: ни от производимой работы, ни от соприкосновения друг с другом.

И он здесь лишний, попавший в мертвое человеческое пространство к людям, способным чувствовать только собственную физическую боль…

Отец Иоанн сам страдал и, значит, мог сострадать. Страдая, пришел к вере. Значит, страдание – непременное условие любви и к ближнему, и к Господу. Сострадая, он мог понять этих людей. Следовательно, нет, он здесь не лишний, попавший в пространство человеческого страдания, где физическая боль давно срослась с душевной.

Идти так, без цели, было бессмысленно, и священник направился к одному из домов, возле которого на лавочке сидел старик.

– Бог в помощь, отче, – почти машинально выговорил свое обычное приветствие и ни слова не услышал в ответ.

– Здравствуйте, говорю, уважаемый! – повысил голос.

– А-а-а… – словно только увидел стоящего перед собой человека. – Сядь, посиди, любезный, – отодвинулся старик, высвобождая край лавочки. – А я вот устал быть в дому, выбрался на воздух – воздуха-то и нет, – как своему, поселковому, просто сказал о занимающем его мысли. И продолжил: – Я ж говорил начальнику, Евдокимычу: «Опаши ты поселок-то, сгорим вить». Так не послушал старика. И сгорим. Вот рази ты за нас, за грешных, помолишься?.. Мы-то Бога забыли… Забыли…

– Господа никогда не поздно вспомнить, а он о нас думает денно и нощно… – начал отец Иоанн, еще не зная, что скажет дальше.

– У меня-то, считай, у одного иконка-то в дому, прочие давно на чердаки повыбрасывали. Молиться не молюсь, а поглядываю: может, скажет чего Господь-то? А он не говорит – только глядит, сжав уста. Да-а-а…

– Вам сколько лет?

– Ась?

– В каких годах вы, спрашиваю?

– А без года – семьдесят. Не старый еще по годам-то. А по телу – старый, работа здесь – не приведи Господи. Я вот думать стал, как на пензию вышел, до этого-то не думал. Ишь, – показал рукой впереди себя, – пьют вместе, а синяки носит одна Клавдя…

По другой стороне улицы бежала женщина, за ней полураздетый мужчина. Бежали молча, запаленно дыша.

«Неужели бить будет принародно?» – с ужасом подумал отец Иоанн и хотел встать, попытаться воспрепятствовать.

– Сиди, – остановил старик, – а то и тебе перепадет, здесь закон – тайга…

Мужчина догнал, ударил в спину. Женщина сковырнулась, но скоро вскочила и снова упала от очередного тычка.

– Так ее, Витька, так… Детишки голодные, а она за рюмку…

«И впрямь тайга», – ошеломленно думал отец Иоанн, теперь уже совершенно растерявшийся и не знающий, как поступить, а когда все же вскочил, чтобы бежать до этих людей, то почти с изумлением разглядел, что женщина никуда не торопится, а мужчина идет в противоположную сторону.

– Такой моцион почитай кажный день, – прокомментировал ситуацию старик. – Витька бьет за дело, а Клавдя привыкла. Не привыкла бы, так не пила… Пойдем в дом, батюшка. Устал, чай, душой-то на наше безобразие глядеть…

Отец Иоанн действительно устал как никогда, потому пошел с охотой, надеясь к тому же завязать более прочное знакомство и через дом этот установить связь с жителями поселка. Икона, на которой был изображен Николай Угодник, поразила его своей древностью и была хорошего письма, а вот какой школы – понять не мог. То ли мастер скопировал известное и привнес свое, то ли это была местная сибирская школа, работа какого-нибудь талантливого самородка.

– Ты первый, кто так-то разглядывает, – сказал назвавшийся Федором Николаевичем старик. – Из области наезжали, просили продать, да не моя она…

– Чья же?

– Не могу сказать точно… Отцу моему передал ее дед, деду – прадед, а кто прадеду – бог весть. Отец же наказывал беречь и говорил, что иконка – Богом данная нашему роду. Вот и выходит, что не моя.