Горячие деньги - Дик Фрэнсис

Эйл ничего не сказал, только жестом пригласил меня обратно в свой кабинет. Там он положил передо мной небольшой список солидных компаний, занимающихся ремонтом и восстановлением зданий, и предложил воспользоваться его телефоном. Я выбрал одну наугад и объяснил, что мне нужно. Эйл сам взял трубку и позвонил в компанию. Он сообщил подрядчику, что нужно только хорошо защитить развалины от непогоды и не трогать обломки, пока полиция не проведет все исследования.

Положив трубку, он сказал мне:

— Когда водитель отвезет вашего отца и вернется со станции, я попрошу его подбросить вас до вашей машины.

— Спасибо.

— Через вас мне нужно будет поддерживать постоянную связь с вашим отцом.

— Вас устроит, если я буду звонить вам в участок каждое утро?

— Я бы предпочел узнать, где его можно найти.

Я решительно покачал головой.

— Чем меньше людей об этом знает, тем безопаснее.

Он не мог обвинить меня в излишней предусмотрительности, так что настаивать не стал. Только спросил:

— Чем ваш сводный брат вас мучил?

— Сигаретой. Ничего интересного.

— А что он хотел узнать?

— Где я спрятал свою новую крикетную биту, — ответил я, но дело было вовсе не в той бите, а в том, что он — незаконнорожденный. Тогда я об этом даже не догадывался и понял только много лет спустя.

— Сколько вам тогда было лет?

— Мне — одиннадцать. А Жервезу — тринадцать.

— А почему вы не отдали ему биту? — спросил Эйл.

— Дело было не в бите. Я не хотел поддаваться ему. Это тоже касается вашего расследования?

— Меня интересует все, что касается вашей семьи, — ответил инспектор.

Когда я добрался до своей машины, проезд был уже свободен. И, раз уж она стояла носом к Квантуму, туда я и поехал. Там до сих пор было полно народу, и меня не пускали за ограду, пока дежурные полицейские не связались по радио со старшим инспектором Эйлом.

— Извините, сэр. Приказ старшего инспектора, — объяснил один из них, наконец давая мне проехать.

Я кивнул и вырулил на подъездную дорожку. Остановился перед домом между двумя полицейскими машинами, которые вернулись, доставив наше многочисленное семейство к их машинам.

Я понемногу начал привыкать к тому, как выглядит дом. Зрелище по-прежнему было ужасающим, но уже не вызывало такого потрясения, как вначале. Еще один полицейский подошел ко мне, когда я выбрался из машины, и спросил, что мне здесь нужно. «Заглянуть в окна нижнего этажа», — объяснил я.

Он тоже связался по радио с участком. Старший инспектор подтвердил, что я могу сколько угодно смотреть в окна, но рядом со мной все время должен находиться полицейский, и, если я замечу что-то необычное, я должен буду тут же ему сообщить. Я с готовностью согласился и пошел к месту, с которого была хорошо видна гостиная. Полицейский последовал за мной. Я заглянул в пролом на месте старинной парадной двери, которую взрывной волной вынесло наружу, когда кирпичная кладка разрушилась и перестала удерживать раму.

«QUANTUM IN ME FUIT» лежала лицевой стороной вниз на дорожке. Я делал лучшее, на что способен. «А чье-то „лучшее“ оказалось недостаточно хорошим», — подумал я, радуясь, что остался жив.

Полицейский осторожно предупредил:

— Внутрь не входите, сэр. Там все готово в любой момент обвалиться.

Входить внутрь я и не собирался. Гостиная была завалена обломками кирпича, досок пола и мебели с верхнего этажа. Сквозь огромную дыру в крыше проглядывало небо, через проем на месте задней стены дома виден был сад. Где-то среди этих обломков была погребена вся одежда Малкольма, кроме той, которую он надел в Челтенхем. Все его пальто из викуны и сделанная на заказ обувь, все его золотые с серебром расчески, которые он прихватил тогда во время бегства в Кембридж. И еще где-то там валялся портрет Мойры.

Острые обломки мебели торчали посреди развалин как руки заживо погребенных, куски пыльной материи, происхождение которых определить было уже невозможно, слабо трепетали, когда их задевал порыв ветра. Все, что я привез с собой из квартиры, тоже пропало под развалинами, кроме снаряжения для верховой езды — седло, шлем и сумка с костюмом остались на заднем сиденье машины вместе с портфелем Малкольма. Все погибло безвозвратно, и я с удовольствием подумал, что фотография Куши с мальчиками в серебряной рамке осталась в моей квартире.

Перед домом все было усеяно осколками разбитых оконных стекол. Мы вместе с полицейским прохрустели по стеклам, пройдя вдоль дома к кабинету, мимо развалин гардеробной, полуразрушенная стена которой обвалилась на водопроводную трубу.

Стены кабинета и кухни почти не пострадали, но дверь кабинета, которую я так тщательно устанавливал под определенным углом, раскрылась нараспашку. Кабинет был завален обломками кирпича и штукатурки. Взрывная волна прокатилась через комнату к окнам, сорвав с места все невесомые листки бумаги и разметав по полу. Большая часть фотографий и небольших безделушек-сувениров тоже лежала в пыли на полу, в том числе и кожаный стаканчик для карандашей с кусочком проволоки. Не считая великолепного книжного шкафа у одной из стен, в котором теперь недоставало большого старинного зеркала, все в комнате выглядело вполне сохранным, хотя уборка пыли и мусора сама по себе еще доставит хлопот.

Я еще долго заглядывал в окна кабинета, но в конце концов вынужден был признать поражение. Слишком много вещей сорвало при взрыве со своих мест, чтобы я смог найти что-то недостающее или лишнее. Я не нашел ничего особенного, как и вчера вечером, когда заходил за отцовским портфелем. Правда, тогда я был слишком напряжен и встревожен, чтобы замечать какие-то мелочи.

Покачав головой, я обошел вокруг дома, мимо все еще надежно запертой двери в сад, которая была в конце коридора первого этажа. Она устояла при взрыве, который обрушился на более близкие цели. За ней была длинная увитая плющом стена бывшей детской. Я прошел вдоль нее и оказался в саду позади дома.

На лужайке полицейские вбили в землю стойки и привязали к ним ленту, чтобы никто не подходил к дому. За лентой до сих пор толпились любопытные, разглядывали руины, оживленно переговаривались, показывали пальцем, подходили посмотреть и возвращались обратно на дорогу прямо по газонам. Среди них я заметил Артура Белбрука с двумя собаками, что-то увлеченно пояснявшего окружающим. Вокруг него собралась изрядная толпа слушателей. Фоторепортеры из газет, похоже, уже угомонились, но любительские камеры продолжали щелкать.

Во всем этом был какой-то странный порядок, который больно задел меня своей неуместностью.

Повернувшись к зевакам спиной, я заглянул в окна детской, стараясь посмотреть на комнату с другой точки зрения, чем в прошлую ночь. Не считая гардероба и моей спальни, это была единственная комната, которую не затронуло переустройство, затеянное Мойрой. Детская по-прежнему выглядела такой, какой была на протяжении почти сорока лет — настоящим детским царством.