Гномон - Ник Харкуэй

Инспектор представляет себе такое завершение расследования, в котором ей приходится арестовать по подозрению в подстрекательстве груду малотиражных романов в жанре магического реализма, где якобы содержится человеческое сознание, и Нейт от всей души надеется, что версия мистера Шенда — ложная. Она уверена в этом, потому что сама мысль — полная чепуховина (кажется, старомодно-литературный язык Шенда к ней пристал), но не сбрасывает со счетов вероятность, что в книгах Дианы Хантер скрыта некая тайна. Так сотрудник Свидетеля должен подходить ко всему: если что-то происходит, нужно наблюдать и изучать. Конечно, возникает опасность рекурсивного расследования: убеждения в том, что отсутствие доказательств — само по себе доказательство подозрительной скрытности.

Только это не отсутствие доказательств. Если что-то и вправду происходит, доказательств обычно пруд пруди.

Предположим, книг Дианы Хантер на самом деле не существует, а она каким-то чудом сумела убедить весь мир, что они есть. Странный перформанс. Такое, наверное, можно было провернуть лет двадцать назад. Нейт бы не хотелось, чтобы это оказалось правдой. От мысли о том, что сами книги могут оказаться мифом, ей становится не по себе: выдуманные истории Дианы Хантер вторгаются в реальный мир, который должен быть куда более материальным и надежным. От мысли о том, что все они могут существовать лишь как издательские макеты или аннотации, хотя в голове Дианы Хантер содержится намного больше информации, волоски на шее становятся дыбом. Что-то. Что-то тут такое.

— А она писала об огне? Мотив пожара, пламени? Огненный хребет? Огненные судьи?

— Ого! Боже мой, нет. Ничего подобного я, кажется, не слыхал. Это детская книжка? Или специальное издание? Если первое, можно попробовать найти; чаще всего из рук создателя ускользают именно первые работы, а потом выбираются в большой мир. Хотя иногда наоборот — последние…

Шенд пожимает плечами: загадочные судьбы искусства.

Нейт объясняет, что это не название книги, просто словосочетание, и Шенд с сожалением качает головой: нет, увы, он не знает, что бы это могло значить. Он нервно поглядывает на нее, и инспектор понимает, что Шенд ждет ее реакции на рассказ о книгах-призраках и его личной теории заговора. Нейт улыбается неформальной улыбкой, призванной показать, что официальный разговор завершен. Она не настолько мелочна, чтобы стыдить романтика за бурную фантазию, поэтому просто говорит, что «Шенд и Компания» — очаровательный и элегантный магазин, как, впрочем, и его владелец. И благодарит за уделенное время.

* * *

Снаружи ее тоскливо ждет одинокий электрорикша. Стоит ей переступить порог, он срывается с места и катится с ней так решительно, что Нейт вздрагивает. Скрип тормозов, и Свидетель просит прощения за то, что напугал ее. Велюровое сиденье подогревается, и в дороге ее почти не трясет. Нейт решает, что нужно отложить запись допроса Хантер на завтра и хорошенько выспаться, наконец отдохнуть. Подъем по лестнице кажется бесконечным и отнимает остатки сил. Все тело болит. Нет, никакой работы сегодня. Просто выспаться.

История вновь начинается, как только она садится на кровать, и Нейт ныряет в нее так, словно весь день изнывала от жажды и лишь теперь нашла воду.

Снаружи что-то полыхнуло — ярко, будто фейерверк. У меня болят уши, горят огнем, как давным-давно, когда мне было двадцать и я подхватил какую-то инфекцию, купаясь ночью. Оконное стекло идет складками и выгибается внутрь, словно мыльный пузырь. Я смотрю, как оно растягивается: долгая, бесконечная секунда, пока не доходит до некоего предела пластичности. Затем стекло кричит. Никогда прежде не слышал, как кричит стекло. В эту секунду я понимаю, что звук очень красивый, хоть и ужасно болезненный. В крике стекла есть нечто трансцендентное — плач любящих сердец, застывших в разных осколках, которые вот-вот полетят в разные стороны. Вопль так врезается мне в уши, что я его чувствую животом, потом вовсе теряю слух, а окно белеет: один из слоев обратился в порошок, принял на себя силу взрыва — как и должен был по задумке изобретателя. Не зря я на нее положился.

Кстати, мы все лежим на полу: я, моя внучка Энни и Колсон, волшебный эльф-рукодельник, который, похоже, стал ее любовником. Или не стал. Я смеюсь, потому что мы живы, потому что взрывостойкие стекла были моим капризом, приступом безумия при ремонте. Я отложил себе запас, когда мы их устанавливали на химическом заводе в Ройстоне, но в последнюю минуту заказчики внесли правки в план работ. Я сказал: «Заберу себе». И лично установил по всему дому с некоторой помощью друга-прораба. Когда он спросил зачем, я ответил: «Никогда не знаешь, когда будешь рад получить второй шанс».

Ну теперь-то знаю. Бомба явно не очень большая, но она бы наверняка нас всех погубила, если бы не стекла.

Я звоню в полицию, как положено старикам. По домашнему аналоговому телефону. Понятия не имею, работает он или нет, я ведь ничего не слышу. Интересно, я навсегда оглох? Еще интереснее, если враг — откуда у меня взялись такие враги? — сейчас пытается войти в дом. Тогда ему придется повозиться. Дверь у меня не тоньше стен.

Я жив! Жив — и катитесь ко всем чертям, ублюдки. Теперь что будете делать, а? А? Даже здесь я чувствую волну жара и примесь летучих углеводородов в воздухе. (Запах бензина, если по-простому. Мы, старики, еще и много плохих полицейских сериалов по телевизору смотрим.) Языки пламени за окном. Такие же отблески в других комнатах, и тяжелый выбор: выйти наружу и попасть в руки безликим подонкам или остаться внутри горящего дома. Это их запасной план: стеклянные бутылки, в них тряпки, так можно мой замок превратить в печь, где я зажарюсь до корочки. Я, моя внучка и ее, судя по всему, любовник.

Когда-то давным-давно в Аддис-Абебе я прошел сквозь стены своей темницы и спасся.

Вспомнить бы, как я тогда это сделал.

* * *

Я и вообразить не мог, что мое желание чуть больше узнать о современном мире, мире, до которого я умудрился дожить — об Интернете и других чудесах, — вызовет такой переполох. И, честно говоря, «желание» — чересчур сильное слово. Для меня это был лишь повод: я хотел помириться.

Отца Энни — моего сына — зовут Майкл. Эфиопы даже здесь, в Лондоне, обычно придерживаются традиционных имен, но, когда он родился, я был убежден, что мой народ меня изгнал, вычеркнул, попытался убить, так что — милости просим: буду бриттом. И сына моего не будут звать Мулугета Берихун или Мессай Берихун; он будет Майкл Бекеле, и точка. И новое начало. Это была первая из ряда причин, которые заставили его считать меня вредным стариком. Первая и не последняя, так что мы отворачивались друг от друга, а потом мирились много раз за прошедшие годы. Мы ругаемся, потому что Майкл не может уразуметь, что в некоторых небольших и старомодных областях я по-прежнему разбираюсь лучше него; а я никак не могу вбить в свою старую голову, что должен проявлять к нему такое же уважение, какое проявлял бы к другому человеку его возраста и достижений, который не являлся бы моим сыном. Я стараюсь, но где-то в памяти всегда всплывает картинка — вот он стоит голышом над грудой кубиков Лего, его лицо вымазано тушеной фасолью, и он кричит: «Пойст! Пойст! Пойст!» Это он так в детстве поезд называл. Если это одно из самых драгоценных для тебя воспоминаний, сложно удержать в голове звания и достижения.